Вадим Арбенин - Предсмертные слова

А еще один самоубийца, сорокапятилетний американский чернорабочий, прежде чем свести счеты с жизнью, надавал распоряжений:

«Своё маленькое хозяйство я завещаю матери;Своё тело — ближайшему медицинскому училищу;Свою душу и сердце — всем девушкам;А свои мозги — президенту Трумэну».

И преуспевающий писатель-сатирик РАЛЬФ БАРТОН написал: «Свои потроха я оставляю любому медицинскому училищу, которому они понравятся. Или же пусть пустят их на мыло. У меня до них нет уж никакого интереса, и единственно, чего я хочу, так это как можно меньше возни с ними». А добровольно он ушёл из жизни лишь потому, что: «Мне осточертели все эти электрические приборы, с которыми я сталкиваюсь ежечасно и каждый день». Написано в 1931 году, однако!

Большой писатель Австрии, великолепный рассказчик СТЕФАН ЦВЕЙГ покончил самоубийством вместе с молодой женой Лоттой в далёком Петрополисе, близ Рио-де-Жанейро (это Бразилия), и в прощальном письме сказал: «Мир моего собственного языка исчез для меня, и мой духовный дом, Европа, разрушила самоё себя. Я шлю привет моим друзьям. Быть может, им доведётся увидеть утреннюю зарю после долгой ночи. Я же, слишком нетерпеливый, ухожу раньше. Бродяга, не имеющий родины, я истощил свою энергию в многолетних скитаниях». И принял большую дозу веронала.

Французский писатель НИКОЛЯ-СЕБАСТЬЕН ШАМФОР, наложив на себя руки, оставил по себе такие слова: «Итак, я покидаю этот мир, где сердце должно либо разбиться, либо очерстветь».

Но вот уж кто расписался по-настоящему, так это пролетарский ПОЭТ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ МАЯКОВСКИЙ — его предсмертное письмо написано на двух страницах в линеечку, вырванных из репортёрского блокнота: «ВСЕМ! В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля — люби меня…» Далее следует просьба к правительству о поддержании семьи: «Моя семья — это Лиля Брик, мама, сёстры и Вероника Витольдовна Полонская…» За этим следуют распоряжения: «Начатые стихи отдайте Брикам — они разберутся… В столе у меня 2000 рублей — внесите налог». И всё такое прочее — на двух страницах! Последней, кто видел его, была актриса Вероника Полонская, последнее увлечение поэта, которую он просил оставить мужа и бросить театр. «Попрощался он со мной неожиданно нежно. Но проводить отказался. Дал денег на такси». После её ухода Маяковский достал из ящика письменного стола револьвер и выстрелил себе в сердце. Полонская услышала выстрел, выходя из парадной двери дома в Лубянском проезде, где жил поэт. «…Я вошла через мгновенье: в комнате ещё стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди его было крошечное кровавое пятнышко… Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и всё силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые…» Говорили, что в барабане «нагана» был всего один патрон. Не похоже ли всё это на игру в «русскую рулетку»?

Последней дневниковой записью другого поэта, итальянца ЧЕЗАРЕ ПАВЕЗЕ, только что получившего престижнейшую литературную премию Стрега, были слова: «То, чего мы страшимся больше всего на свете, непременно случится… Не нужно бояться. Чем сильнее и чем очевиднее становится боль, тем сильнее заявляет о себе инстинкт самосохранения, и мысль о самоубийстве ослабевает. Мне-то думалось, что самоубийство даётся легко. Вон даже слабые женщины совершают их. Просто нужно сменить гордыню на смирение. Как же меня воротит от всего этого. Хватит слов. За дело. Бросаю писать». Чезаре поставил точку, захлопнул дневник и принял смертельную дозу снотворного. Его неразделённая любовь, мало кому известная американская киноактриса Констанс Даулинг, узнав из некролога о смерти Павезе, сказала: «А я и не знала, что он такой великий писатель».

А вот что написала перед смертью блистательная американская поэтесса СИЛЬВИЯ ПЛАТ, которая впервые опубликовалась в восемь лет: «Уметь умереть — это искусство, такое же искусство, как и всякое другое. Я им владею исключительно хорошо. Я владею им чертовски здорово. Я владею им действительно мастерски. Можно сказать, что у меня есть к этому дар». После чего затворилась на кухне и включила газовую плиту. И оставила на видном месте записку с номером телефона: «Известите моего доктора». Но доктора вызвали слишком поздно. Тонкая, легко ранимая натура, Сильвия не выдержала испытаний одного из самых ошеломляющих и бурных любовных романов нашего времени — с британским поэтом Тедом Хьюсом.

Один из родоначальников самурайского сословия, доблестный МИНАМОТО ЁРИМАСА, не только полководец, но и талантливый поэт, за минуту до харакири написал тушью знаменитое пятистишье:

О чём печалитьсяВ концеСухому пню,На коем никогдаНе вырастет цветок?

Предсмертную записку марсельского сапожника ШАРЛЯ ШАНГАРНЬЕ, которую тот нацарапал, перед тем как полоснуть себя по горлу сапожным ножом, даже цитировать неприлично. Девяносто четыре слова из 123, написанных в ней, в обществе вслух не произносят и не воспроизводят. Как богат, однако, был словарный запас простого башмачника из Марселя! Ведь говорят же: «Ругается, как сапожник!»

Другой шалун, некий барон РОЗЕНКРАНЦ из Петербурга, оставил после себя такое: «Завещаю своим кредиторам и родственникам: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причём большой палец каждой руки вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания (т. е. кукиш). И то, что будет находиться в моей правой руке, — завещаю своим милым родственникам, а что в левой — моим любезным кредиторам. Чем богаты, тем и рады». И выстрелил себе в голову.

Вот и другой весёлый барон, СЕНТ-ЭЛЕН из Риги, задолжавший английскому банкиру Коллинзу тысячу экю, просил передать ему такую прощальную записку: «Как честный человек, я ничего с собой не забираю, даже долгов, которые оставляю там, где их понаделал…»

Субботним вечером 1 июля 1961 года ЭРНЕСТ МИЛЛЕР ХЕМИНГУЭЙ поужинал с женой Мэри в «Христиании», лучшем ресторане городка Кетчем, в штате Айдахо, неподалёку от лыжного курорта Сан-Вэлли, и в хорошем настроении вернулся домой. Перед сном, уже в ночной голубой пижаме, он долго и тщательно чистил зубы, потом подпел жене весёленький итальянский мотивчик: «Tutti mi chiamano bionda. Ma bionda io non sono» («Все говорят, что я блондинка. Но я и не блондинка вовсе») — «Porto capelli neri» («Я ведь брюнетка») и прошёл к себе в спальню. «Спокойной ночи, мой ягнёночек, — окликнула его на ходу Мэри. — Хороших тебе снов». — «Спокойной ночи, мой котёночек», — в тон ей ответил он, включая ночничок. Голос его был тёплым и дружеским. Ранним воскресным утром, ярким и безоблачным, Хемингуэй в красном «императорском» халате на цыпочках спустился в гостиную. Из шкафа, где хранились охотничьи ружья, он выбрал своё самое любимое, двустволку «босс», с которой поохотился немало в Африке, загнал патроны в оба ствола, осторожно упёр приклад в пол, прижал лоб к стволам и спустил оба курка. «И стоило перед этим чистить зубы?» — удивился один из обывателей. Нобелевский лауреат Хемингуэй не оставил после себя никакой предсмертной записки. Правда, незадолго до случившегося от него слышали такие слова: «Настоящий мужчина не умирает в постели. Настоящий мужчина должен умереть на поле боя, хотя бы даже и с пулей во лбу».