Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Вне себя от такого несчастного оборота дела, Шувалов подумывал было ополчиться против Меттерниха, поискать других путей и действовать помимо и против министра. Конечно, при венском дворе, в этом оригинальном кругу, где скрещивалось столько разнородных влияний, можно было бы поискать посредников обоего пола, которые могли бы повлиять на императора. Император любил свою жену, высоко ставил сестру императрицы – эрцгерцогиню Беатрису, сохранил некоторое расположение к старику Меттерниху, охотно советовался с графом Зичи и не переставал выказывать непонятную слабость к своему секретарю Бальдачи, которого все считали злым гением династии. Шувалов подумал обо всех этих лицах, а затем еще и о других. Однако, перебрав всех, он убедился, что среди них нет никого, кто отвечал бы условиям, необходимым для того, чтобы довести до желанного результата порученное ему щекотливое дело, и кто мог бы подорвать кредит могущественного министра. В депеше, в которой он изливает свою досаду и признается, что дело его проиграно, он несколькими бойкими штрихами, посвященными каждому из этих лиц, набрасывает картину, не особенно лестную для приближенных монарха. “Императрица, говорил он, очень умна и желала бы вмешаться в дела, но ее августейший супруг устраняет ее от них. Князь Меттерних не пойдет открыто против сына, не говоря уже о том, что он может сказать императору только выученный заранее урок, да и тот наполовину забудет. Гюделист только у князя имеет значение. Эрцгерцогиня Беатриса боится вмешиваться в дела и не желает видеть своего имени в Moniteur'e. Граф Сикинген моя бы еще замолвить слово, но он в хороших отношениях с лицами, преданными графу Меттерниху. Остальные ничего не могут сделать, исключая Зичи, которого нужно подкупить, и Бальдачи. Но это уже последнее средство”.[601]

Спустя некоторое время после этой, блестяще начатой и печально окончившейся кампании, Шувалов, назначения которого всегда бывали только временными, был отозван. В это время аккредитованный посланник Штакельберг приехал уже в Вену. Штакельберг неоднократно пытался возобновить дело о союзе, на Меттерних всякий раз ускользал от него. Он всеми способами отклонял разговоры, избегал с ним свиданий и становился неуловимым, делая вид, что его более всего радует то, что он вернулся в Вену, что может повидаться с друзьями и знакомыми и что занят удовольствиями, а не делами. Со времени своего возвращения, оставаясь верным своим светским привычкам, Меттерних много выезжал и показывался всюду. Очевидно, желая смягчить неудовольствие, которое мог вызвать в Петербурге его уклончивый способ действий, он посещал русские салоны в Вене, где Разумовский и другие продолжали интриговать по-прежнему. Избегая разговоров с официальными и “посылаемыми к нему царем посредниками, он вознаграждал себя за это в обществе русских дам и рассыпался перед ними в любезностях. В то самое время, когда он отказывался выслушать Шувалова и Штакельберга, всеобщее внимание обратило на себя его упорное ухаживание за княгиней Багратион. На его языке это называлось “работать на почве примирения”.[602] Но вместе с тем он поддерживал самые дружеские отношения с французским посланником, который не мог достаточно нахвалиться им. При таком разнообразии способов держать себя, которыми он пользовался с одинаковой непринужденностью, он оставался верным начертанному себе плану: пользоваться благосклонностью Наполеона, не лишая себя возможности при случае сблизиться с другой стороной и войти в милость России.

Правда, русскому двору нужны были не любезности, которыми прикрывался отказ вести переговоры, а нечто более существенное. Его досада изливалась в резких выражениях. В своей переписке русские агенты не жалели оскорбительных эпитетов по адресу Меттерниха. Постигшую их неудачу они всецело приписывали этому государственному человеку, к которому до сих пор его современники относились не без внимания, но, нельзя сказать – с уважением. Шувалов считал его “скорее пролазом, чем умным”. Штакельберг, обладавший острым языком и бойким пером, видел в нем креатуру Наполеона – человека, безгранично преданного императору французов, и объяснял его поведение самыми предосудительными побуждениями. Вспоминая его роль в деле брака и его продолжительное пребывание в Париже, он вывел из этого заключение, что у Меттерниха – преднамеренная цель подчинить Австрию французской воле. “Не приобретает ли такое подозрение, – прибавляет он, – еще большую вероятность, раз есть основание думать, что политическое бытие этого министра зависит от близости с правительством, покровительство которого, правда, устраняет опасность его влияния на монарха, но не спасает его самого, если не от общего неуважения, то, по крайней мере, от недостатка в уважении, необходимом на столь высоком посту! Приведу только один пример, что, в самом деле, можно подумать о министре, часы занятий которого нужно угадывать? – до такой степени увлекается он светскими удовольствиями! Рассказывают о герцоге Шуазеле, что тот с наибольшей пользой служит Людовику XV не в своем рабочем кабинете; это – сущая правда, но наиболее важные дела его министерства обсуждались в салоне министра, а не в будуарах”.[603]

Конечно, и император Александр должен был питать недоброе чувство к министру, который с таким искусством указал России на дверь, как раз в ту минуту, когда она была уверена, что овладеет Австрией. Тем не менее, царь не хотел еще отчаиваться в Австрии. Если нельзя сделать ее своей союзницей, думал он, нельзя ли, по крайней мере, устроить так, чтобы не иметь в ней врага? Мало-помалу, в силу курьезного, но вполне естественного совпадения, Александр дойдет до того, что будет рассматривать характер отношений, которые ему следует установить с Австрией, буквально c точки зрения императора французов. Временно отказываясь от мысли о союзе, он помирится на заранее обеспеченном и щедро оплаченном доброжелательном нейтралитете Австрии. Он будет просить австрийцев только о том, чтобы не мешали ему, не волновались, ничему не удивлялись, без тревоги смотрели на то, что может произойти вблизи них, например, в Польше, и, при случае, за соответствующее вознаграждение примирились с потерей Галиции. Как и Наполеон, он назначит им вознаграждение на Востоке и укажет им на видневшуюся вдали, предоставленную всеобщим вожделениям добычу. Наполеон говорил об иллирийских провинциях, Александр кончит тем, что предложит наибольшую часть княжества.[604] Оба одинаково сознают, что раз Австрия, получив вознаграждение, будет держаться вдали от событий, задача каждого из них будет значительно упрощена. Затем Наполеон надеется упрочить преданность поляков, а Александр поколебать их верность Франции. Даже тогда, когда они ведут переговоры с Австрией, они думают о Польше. Около нее развивается их подпольная политика, около нее вращаются все их планы нападения и обороны. Втайне все усилия Франции направлены к тому, чтобы удержать Польшу за собой; усилия России – обольстить ее и переманить на свою сторону. Как видно, она да крайности нужна им обоим для того, чтобы обеспечить за собой шансы будущей войны. И это делается людьми, которые стоят во главе самых доблестных, самых многочисленных войск в мире; по первому слову, по мановению руки которых встанут миллионы солдат и послушно ринутся в бой. Тем не менее, они находят, что этих средств не достаточно, чтобы склонить победу на свою сторону. Каждый из них думает, что выгода его положения зависит от добровольного содействия угнетенной нации, трижды подвергавшейся дележу, на две трети находящейся в плену, но в которой прочно заложено жизненное начало и стремление к свободному развитию. Когда они обращаются к Польше, она не столько стараются приобрести себе лишнюю армию, сколько привлечь на свою сторону крупную моральную силу, поставить ее под свои знамена. Они невольно воздают дань уважения мощи народа, в котором живет идея государственности, но за которым не признается прав на существование. Странно видеть, как два властелина, из которых один располагает всеми средствами старой Европы, а другой владеет империей, более обширной, чем вся Европа, оспаривают один у другого расположение горсти мечтающих о восстановлении своей родины людей, как будто среди стольких элементов грубой силы и возможностей успеха, которые имеют в своем распоряжении царь и император французов, это зернышко справедливости и законного права, могло склонить на чью-либо сторону весы фортуны!