Симона Берто - Эдит Пиаф

— Ну, конечно, миленькое черное платьице.

Это было неправдой. Я-то хорошо знала, что у нее ничего не было. Лепле стал расспрашивать, он беспокоился:

— Какое оно? Короткое, длинное?

— Короткое.

— Смотри. Ты не должна в нем выглядеть нарядно.

— Оно совсем простенькое. Проще простого.

— Принеси его завтра.

Когда мы вышли от Лепле, Эдит сказала:

— У нас нет времени, чтобы «сделать» хоть одну улицу, а нам нужны деньги. Нет, ну какая же я идиотка, не подумать о платье! Знаешь что? Пойдем к Анри. Он не откажет.

Я понимала, что он не откажет. Мы же работали на него когда-то целую неделю, он от этого не разбогател, но все-таки. Он к нам хорошо относился, для него мы были забавными девчонками,

У Анри денег не платье не оказалось, то, что он дал, хватило только на шерсть и спицы. И мы принялись вязать. (Эдит вязала очень хорошо, она это очень любила. Позднее все ее любимые через это прошли: каждый получал свой свитер.) За работой она веселилась:

— Папа Лепле сказал, что завтра в «Жернисе» соберутся все сливки, а солистка выйдет в черном вязаном платье! Вот обалдеют! Но я ведь с улицы? Что мне — расхаживать в платье со шлейфом?

Всю ночь мы вязали как сумасшедшие огромными спицами, чтобы работа шла быстрее. Каждый час Эдит примеряла платье и спрашивала:

— Как ты думаешь, оно мне пойдет?

Она выбрала черный цвет не потому, что его любила, а потому, что на сцене себя видела только в черном. Так было всю жизнь.

В вечер премьеры мы пришли в «Жер-нис» на два часа раньше.

Эдит взяла мою руку, приложила к груди и сказала:

— Чувствуешь, как бьется мое сердце? Ну что ж, придется ему привыкать поспевать за мной.

С юбкой все было просто: она была прямой, с верхом — тоже. Но вот с рукавами никак не получалось, мы их распускали не один раз. В результате успели связать только один.

— Буду петь с голыми руками, как Фреэль. Очень элегантно.

Вошел Лепле.

— Одевайся. Я хочу посмотреть.

Мы побежали в туалет. Это было наше постоянное прибежище. Когда Лепле увидел платье, он схватился за голову. Обычно такой вежливый, он начал кричать:

— Ты с ума сошла! Черт! Не может быть! С голыми руками! Ты же не Дамиа, черт возьми, и не Фреэль! У них-то руки. Посмотри на себя. На что ты похожа? Это же не руки, это… спички!

Он схватил бедную Эдит за руку, поставил перед зеркалом и тряс ее, как тряпичную куклу.

— Нет, это невозможно. Все пропало! На таких, как ты, нельзя полагаться. А эта идиотка — ээто была я — не могла тебе скзать, на что ты похожа в таком виде? Хоть плачь! Все пропало…

Но плакать начали мы, и взялись за это всерьез. Все пропало из-за того, что не было денег. А папа Лепле нам еще не дал ни одного франка.

К счастью, в этот момент в зал вошла жена Мориса Шевалье, Ивонна Балле. Услышав крики Лепле, она поинтересовалась, в чем дело.

— Перестань, Луи. Не сходи с ума,— запугаешь девочку. Она не сможет петь.

— Ах, так ты считаешь, что она может петь в таком виде?

— У тебя нет рукавов?

— Только один. Мы не успели связать другой. Не могу же я петь с одним рукавом.

— А платка у тебя нет?

Тогда было модно, чтобы певицы, исполнявшие реалистические песни, выходили на сцену, накинув на плечи платок. Мы-то этого не знали. Эдит, и без того всегда бледная, сделалась как полотно.

— Нет. Раз нет — так нет. Я не буду петь.

Ивонна сказала:

— На, вот тебе второй рукав,— и протянула ей свой платок, большой квадрат фиолетового шелка.

С тех пор Эдит навсегда полюбила фиолетовый цвет, она верила, что он приносит ей счастье.

Все равно за полчаса до выхода Эдит была зеленой от страха, а меня била дрожь, я слова не могла вымолвить, у меня стучали зубы. Зал был полон, и все были в самых шикарных туалетах.

Нам назвали несколько имен: Морис Шевалье, Ивонна Балле, Жан Траншан, Жан Мермоз[13], Мистенгет, Мод Лотл, Анри Летелье, директор «Журналь», одного из самых крупных еженедельников того времени.

Появление Эдит для них должно было стать как удар в солнечное сплетение. При мысли об этом у нас захватывало дух. Эдит, которая терпеть не могла воды,, пила стакан за стаканом.

— Момона, у меня так пересохло в горле, что могу песком плеваться.

В зале смеялись, пели хором популярные куплеты. Мы никогда не бывали здесь по вечерам, поэтому ничего не понимали и колотились от ужаса. Нам казалось, что они никогда не замолчат и не смогут слушать.

Около одиннадцати часов вечера — такова была традиция — по залу проходил Лепле с музыкантами и все пели «Монахи из монастыря святого Бернара». Затем шел «гвоздь» программы — новый солист.

Лора Жарни, директриса «Жерниса», бывшая королева кабаре «Шесть дней», пришла за Эдит.

— Твой выход.

Эдит посмотрела на меня.

— Момона, я должна сегодня добиться успеха. Такой шанс выпадает раз в жизни.

Она быстро перекрестилась. Это было впервые, но с тех пор она никогда не выходила на сцену, не перекрестившись.

В «Жернисе» все иначе, чем у Лулу. Мсье Лепле не хотел, чтобы я была в зале. Куда мне в зал — я ведь нищенка… Как обычно, меня отправили в туалет. Но плевала я на все. Я пошла за Эдит. В тот вечер я должна была быть наверху.

В зале очень жарко. У женщин обнажены плечи, спины… Меха — не кролик, сверкающие украшения — не стекляшки. Мужчины во фраках и смокингах. Очень шумно. Оранжевое освещение, как тогда в моде.

Когда погас свет, раздались возгласы, взрывы смеха.

В свете прожектора появился Лепле (всю мизансцену он выстроил сам). В нескольких словах он рассказал, что встретил Эдит на углу улицы Труайон, что она на самом деле такая, как есть, что он считает ее открытием.

— Итак, с улицы — в кабаре. Перед вами «Малютка Пиаф».

В зале зашумели, но когда прожектор высветил Эдит, когда ее увидели, шум прекратился: люди не понимали, выжидая, смеяться им или плакать?

Одинокая в резком свете прожектора, с жалкой прической, бледная, с красным, как рана, ртом, она стояла в своем черном нескладном платье, уронив руки вдоль тела, потерянная и несчастная.

И запела:

А у нас, у девчонок, ни кола ни двора.

У верченых-крученых, эх, в кармане дыра.

Хорошо бы девчонке скоротать вечерок,

Хорошо бы девчонку приголубил дружок…

В зале продолжали разговаривать, как будто ее и не было. Скрепя сердце, с глазами, полными слез, Эдит продолжала петь. Страдая всей душой, она повторяла про себя: «Победить, победить!»

Уже первый куплет решил все. Эдит держала зал. Разговоры смолкли. Песня кончилась, никто не шевельнулся. Ни аплодисментов, ни шепота, ничего — тишина…