Роман Гуль - Жизнь на фукса

Тихи гельмштедтские вечера. Тихо шелестят липы. Под липами тихо гуляют светские старушки, тихо французя. А герр Гербст стоит на крыльце ресторана. И чрезвычайно недоволен французским языком. Он считает, что в его присутствии бестактно говорить на языке Версаля. Он даже сделал бы замечание дамам. Но сегодня полковник Богуславский уплатил ему 20 марок за большой зал ресторана, где по случаю наступления на Петроград устраивается беженский вечер, и герр Гербст терпит национальное оскорбление.

Он только грозно окрикнул шеффер-хунда "Люкса", подбежавшего к дамам. Старушки вздрогнули. Оглянулись, остановясь. Но, поняв, что это не на них, опять тихо пошли машерить под липами и за вязаньем рассказывать, что пишет в Берлине газета "Призыв".

Беженский бал удался вполне. Начало было в восемь часов. Мужчины пришли вовремя. Вспомнив старое, дамы собрались с запозданием. Они даже посылали детей узнать, пришла ли та, после которой она хочет войти в зал. Но все же к девяти часам пришли все.

Дамы легко напудрены. В черных платьях. С кольцами на руках. Говорят вовсе не о супе герра Гербста, дровах и печке. А ведут разговор о Петрограде, о Петербурге, о Зимнем дворце, об Адмиралтействе, о Родзянко и Гучкове, о наступлении Юденича и Деникина, о том, что мой Коля командует корпусом, а бо-фрер ведет кавалерийскую дивизию на Москву.

Мешаясь с дамами, сели ушитые шевронами корнеты Бермонда, стройные, как женщины, тоже в браслетах и кольцах, со шпорами на высоких, как чулки, сапогах.

Вечер открывает полковник Богуславский краткой речью.

И объявляет, что корнет Ванлярский прочтет сейчас свое стихотворение.

Корнет малиново звенит шпорами, идет к эстраде. С нее говорит, что это ошибка, что это стихотворение не его, а французского поэта Сюлли Прюдома, но оно очень красиво, и он его прочтет:

Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,

Ударом веера толкнула ты небрежно.

В зале тишина. Солдатский стол тоже есть. За ним замер "доктор", раскрывши на Ванлярского рот. Болмасов потупил глаза в толстую чашку. Луновой смотрит в пространство.

Корнет смотрит на Машу. И Маша от шевронов, от розеток на узких сапогах, от шпор, от всех "половых символов" и от глаз корнета млеет, тает,- это, конечно, тот самый.

- Противно,- говорит Клавдия,- какие-то глупости про разбитое сердце! Я люблю про крылатую яхту!

Но полковник уже объявляет следующий номер программы:

- Сейчас Валериан Петрович Злобин любезно сыграет нам наш прежний и, надеемся, будущий петербургский парад войскам.

Корнеты и дамы аплодируют. Под аплодисменты Злобин подымается на эстраду и оттуда говорит, кланяясь и улыбаясь:

- Mesdames et messieurs, я не хочу сегодня играть что-нибудь серьезное. Но я сыграю то, что приятно каждому русскому сердцу. Я сыграю мою импровизацию "Парад войскам петербургского гарнизона".

Злобин сел. Из-под старческих рук ударились бодрые и сильные аккорды. Зал затих. Парад начался. Пока еще только шумы, сборы, марши. Но вот "преображенцы",- говорит в паузу Злобин. И трудно аранжированный бьется, летит по залу Преображенский марш - "семеновцы", марш летит упругими, гуттаперчевыми звуками, старик склоняется к роялю, чему-то улыбаясь, в туче звуков раздается "генерал-марш",- "кавалерия",- кричит он в паузу, и перед ним на белых конях скачут кавалеристы под полувальс, под полумарш - и вдруг "артиллерия",- кричит Злобин, он раскраснелся, взволнованно откидывается корпусом влево - и артиллерия в левой руке гудит по мостовой орудиями. Гул ее сливается с общим бравурно-заключительным маршем и с аплодисментами зала.

Злобин кланяется низко и галантно. Стоя у рояля, он прижимает руку к сердцу.

- Устал,- говорит, улыбаясь, и мелкими шажками сходит с эстрады.

- Вальс женераль! - дирижирует полковник Богуславский.

На дощатом некрашеном полу ресторана герра Гербста камергер Злобин со старушкой Ланиной открывают бал вальсом в три па.

- Grand rond, s'il vous plait,- громыхает Богуславский. Вальс сменяет мазурка "Под тремя коронами",- ее играет старик Злобин. А дамы с восхищением смотрят, как полковник Богуславский идет мелкими шажками в первой паре, останавливается в углу залы, притопывает, пристукивает ногой об ногу и снова легко несется по залу первым па.

Музыка звучит прекрасно, пока не вбегает с кухни кухарка герра Гербста с поднятыми вверх руками и криком:

- Русская барышня отравилась!

Злобин не слышит, что кричит немка, он, улыбаясь, играет мазурку. Дамы схватились за голову. Корнеты взводом бросились к двери. Но впереди всех бежит Клавдия с искаженным лицом: "это Мещанская! Мещанская!"

Мещанская лежала в бараке на полу грязной комнаты иссиня-белая, как известковая. Стол был повален. На полу - разорванные письма. Корнеты подхватили ее. А лошади герра Гербста отомчали в гельмштедтскую больницу.

Старик доктор, с седыми кудрями, долго возился над Мощанской. Она не умерла. Она преждевременно родила мальчика, отцом которого был тунисский араб. Бездетная рабочая пара в Гельмштедте взяла метиса себе и усыновила.

Письмо-монстр

Живем мы в комнате втроем - я, брат и Андрей Шуров. Шуров лежит в невралгии. Вспоминает Белое море и Калгалшу, где провел ссылку. Мечтает о венгерской красной армии, но невралгия держит его крепко.

Когда невралгия отпустила Андрея Шурова, он вышел на лесную гельмштедтскую дорогу и пошел тихо. Навстречу ему шли приехавшие в Гельмштедт русские офицеры в мундирах немецких солдат. Один бросился к нему и закричал:

- Андрюша!

Это был друг житомирского детства-Коля Ходоров. Шуров привел его к нам. У Ходорова - громадные, обезьяньей длины руки. Черные, вздрагивающие глаза. Бледное, широкое лицо. Он - из военной среды. Учился в кадетском корпусе. И похож на пьяного Куприна в молодости.

Шуров не видал его десять лет. Ходоров - любитель приключений. Говорит без умолку и талантливо. Рассказы перебивает криком:

- Андрюшка, не могу, дай бычка! Шуров отдает своего бычка. И Ходоров снова начинает рассказ, как, будучи левым эсером, в Симферополе арестовывал жандармского полковника "именем Революции". Сжав бычка крестным знаменем, он дотягивает его до полного исчезновения. И продолжает уже о том, как попал за границу.

- Сначала-у гетмана. Все идет на ять, делаю обыски в вагонах, отбираю кокаин, нюхаю и люблю Лидию. Ты не знаешь Лидию. Лидию лидийскую из Лидии-страны?! Все равно. Я люблю Лидию. Она любит меня. Мы переезжаем в Житомир. Но тут убегает гетман. 24 часа я вишу в безвоздушности. Потом внезапно перехожу к Петлюре-и опять в поезде - отбираю кокаин. Нюхаю. И люблю Лидию. Лидия любит меня. От Петлюры перехожу к отаману Беню. Живу на ять. Но тут на Житомир наступают большевики. Под Житомиром битва. Я бьюсь, как лев. Шрапнели рвутся над головой. Но дело ясное - каюк. Деваться некуда. Кокаина нет. Я в тоске. Надо отступать от Житомира. Бегу с позиций через город. Над головой-шрапнели. Одна секунда: куда бежать- к Лидии иль к матери? Решаю: мать - старуха, должна умереть. Бегу к Лидии. Мы выходим с ней на улицу Двенадцатого года. По ней идут части, играют марш. Я говорю ей: "Лидия, вы слышите?"