Василий Ершов - Лётные дневники. Часть 4

И эта надуманная система, долженствующая показать, как у нас все четко и красиво, и какой мы эталон, и как недаром работают те, кто ее придумал для своего удобства, – эта система объективно будет всем нам, обществу, вредить.

Всю ее надо уничтожить, а будущее нашей авиации должен здраво и обдуманно решать тот, с кого она начиналась, тот, кто сейчас пешка, кнопка, функция, кто опутан паутиной инструкций, приказов, указаний, наставлений, руководств, планов, показателей и прочей мишуры, тот, кто один в этой системе не ложь, а истина, – летчик.

9.03. Все это риторика. Я сам себе задаю эти вопросы, а ответ на них один, еще у Маркса. Когда назреют экономические предпосылки, тогда и политика решится. Нарыв зреет ой как долго. Уже и набухло, и посинело, и дергает, и спать ночью не дает, – а резать рано: полумеры. Врач знает срок, когда природа объективно подготовит все к вскрытию, и ему останется тогда только чуть помочь. Можно процесс чуть ускорить, травку приложить.

Так вот, оно зреет, и не один нарыв в стране, а целое сучье вымя… Врач… или знахарь… вроде опытный. Ну, а фершала на местах – где как. У нас в аэрофлоте, лекари, может, и послабее других, но тоже примочки кладут.

А то, что оно же болит, дергает, спать не дает, – потерпи. Приспособься, уложи поудобнее, грей, жди время. Потом будет еще больнее, а после вскрытия уж, долго, постепенно, не очень-то заметно, станет рассасываться, затягиваться, полегче станет. Но надо терпеть. Кричать, что больно, – да знаем, знаем, что больно. Правда, больно не нам, а вам. Но… такова жизнь.

Приспособимся летать и без штурмана. Уважающие себя и знающие себе цену командиры уверены, что справятся. Даже, в принципе, хоть сейчас. В конце концов, будь война – завтра бы и в план, и через неделю забыли бы о штурманах.

Окончили мы эти анекдотические бесштурманские курсы, создали видимость, являлись вовремя, уходили пораньше, ставили бутылки преподавателям; получили квитки, свидетельствующие, что уж теперь-то, после такой вот учебы, мы вполне овладели теоретической премудростью, остается дело за практикой.

Каждый теперь для себя, для своего экипажа, продумывает конкретно, какие крючки и зацепки, уловки и методы, способы и действия надо отработать на практике. Кто и как взлетает, кто и как следит за тем и тем, и еще теперь за вот тем. Мы сами разрабатываем в экипаже новую технологию работы. Больше риска при отказе, меньше надежность, – да, меньше, даже по понятиям тех, наверху. Но у нас до этого, по тем же их понятиям, надежность была 150 процентов, ну, теперь, значит, будет на треть меньше, но все же – сто процентов, что и требовалось кому-то там доказать.

Еще хладнокровнее надо работать, еще на ступеньку профессиональнее придется стать, – а куда мы денемся. Экипажи на Ил-62 только улыбнутся, а нам в утешение – сознание того, что по нагрузке на ответственных этапах мы стали еще ближе к космонавтам. А вместо доплаты – хрен в рот.

Вот такая перестройка.

Шумит страна. Любого спроси – такого наговорит… А мы чем хуже. Вот – без штурмана летаем, справляемся. Материал для репортажа.

Интересное время. Будем потом вспоминать, как выдюжили.

Но нашему поколению, а может, и поколению, следующему за нами, выпала судьба нелегкая, вроде как жертвенная: детей благополучия, вещизма и наступающей бездуховности придется положить на алтарь перестройки. Мы ляжем удобрением под ноги будущему. Причем, не мы сами бросимся на амбразуру отживающего времени, а создадутся такие условия, что нас с ним стравят в драке. Будем грызть глотки друг другу. Конечно, культурно. Но я рад: может, хоть этому многолетнему удушающему равнодушию вокруг придет конец.

Повторяю: мы, летчики, поневоле зрители. И оттого, что тылы худо-бедно прикрыты какой-никакой пенсией, и оттого, что заорганизованы и зарегулированы мы до такого предела, который простому, из миллионов, рабочему, крестьянину, клерку, – пока немыслим. И оттого мы зрители, в конце концов, что изредка покидаем этот мир мышиной возни и устремляемся в светлое небо, откуда все земные проблемы кажутся мелкими и незначительными по сравнению с тем, что мы получаем там.

12.03. Бегу навстречу восходящему солнцу. Стучат стыки плит, горизонт по бокам слился в две полосы, размывающие поле зрения; ось взлетной полосы пунктиром уходит под меня. Все уносится назад, только солнце неподвижно, низко стоит еще над горизонтом, и стая птиц медленно пересекает его диск.

Подъем. Окружающее замедлило свой бег, полоса ушла вниз вместе с птицами, деревьями, сугробами… Во все еще узком поле зрения попеременно проявляются то прибор скорости, то просека и домик ближнего привода, или нет, дальнего, – ближний уже ушел под брюхо.

Разворот, земля косо наклоняется и боком перемещается из угла в угол лобового стекла, и солнце уходит в сторону. Как-то сразу деревья становятся маленькими, как-то сразу вознесся и повис, и горизонт ушел вдаль, и угол зрения расширился. Вот он, справа, Енисей, – но быстро натягивается на реку одеяло волнистых облачков, и земля, с ее городом, рекой, дымами заводов, уходит, уходит назад, а внизу и по сторонам одни волнистые бело-розовые облака.

Тонкая кисея сверху. Стремительно падает, налетает, секундная белая мгла, тряхнуло, – и вылетели в ослепительно синий простор. Вуаль сдернулась вниз, сбоку на ней тень нашего самолета в радужном кольце, уменьшается, уходит, проваливается влево, в глубину.

Слева небо сиреневое, впереди – голубое, глянешь вправо – расплавленно-желтое; все переходы от цвета к цвету неуловимы, и все так привычно, но если наклонишь голову еще сильнее – все краски так и бросятся в глаза. Кто знает, что такое глубокий вираж, тот видел, как меняются цвета неба над горизонтом. Обычный пешеход этого не замечает, но если лечь на восходе, или лучше на закате, на спину, закинуть голову и увидеть краски горизонта и неба вверх ногами… Попробуйте.

С эшелона 10600 простор просматривается далеко, видно, что облака скоро закончатся, а впереди сливаются Енисей и Ангара, причем, не Ангара впадает в Енисей, как нас учили в школе, а наоборот, Енисей в Ангару. Ангара здесь возле Стрелки поворачивает на север и широкой лентой течет себе, а с юга, сбоку, пришей-пристебаем подкатился худощавый Енисей и прилип… и – слились воедино, завертелись, заизвивались, когда еще успокоятся, только через двести верст… Ну, а там уж батюшка-Енисей силу набрал. Еще пара встреч с восточными притоками впереди, и еще будут сливаться, извиваясь и потом медленно, устало успокаиваясь; а уж за Полярным кругом, за Туруханском, Енисей никого не признает, на мелочевку внимания не обращает. Царь.