Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

Да, музыка, более чем какой-либо другой атрибут, кажется составной частью его существа. Когда-то раньше он играл на скрипке; но это было до нашего времени, в доисторически-легендарную эпоху. Между тем никто не сомневается, что и теперь он при желании мог бы виртуозно играть на скрипке. Иногда он насвистывает нам песенку. Ни у одной скрипки нет более чистого звука. А после вечерней прогулки перед ужином взрослых он охотно удаляется в сумеречный салон. Тогда он садится там за большой бехштейновский рояль, наполовину прикрытый тяжелой малиновой портьерой, и озвучивает отцовскую мелодию. Мы в передней или на втором этаже, где едим с фрейлейн, прислушиваемся.

«Он так прекрасно играет, — говорит один из нас, четверых детей. — Он, что ли, упражняется за своим письменным столом между девятью и двенадцатью часами до обеда?»

Но фрейлейн улыбается. «Он вообще не упражняется, — объясняет она нам несколько насмешливо. — Он, собственно, вовсе не умеет играть. Он лишь немного импровизирует».

Но то, что он, уединившись в затененном салоне, поверял роялю или во что посвящался им, едва ли можно было назвать импровизацией. Это был всегда один и тот же ритм, замедленный и одновременно напористый, всегда то же хроматическое, то же притягательное и заманчивое, то же изнеможение после смертельно упоительного экстаза. То был всегда «Тристан».

Если задача определить суть отцовского мифа тяжела и деликатна, то насколько же непроясненнее и тоньше тайна матери! Ибо она нам ближе, чем отец, который остается сыну чужим. Она — самое доверенное лицо, незаменимая. Она учит нас молиться и чистить зубы; она составляет меню, покупает подарки ко дню рождения, просматривает школьные задания, ходит с нами кататься на санках с гор и на коньках. Материнские волосы мягкие и темные; материнские глаза золотисто-карие; материнские руки одновременно нежны и умелы. Они могут заштопать дыру на твоей рубашке и в случае необходимости даже постричь твои волосы. Они умеют наказывать и гладить, играть и ласкать.

Отец и мать неразделимы и при том совершенно различны — гетерогенное двойное существо. Отец говорит довольно медленно, равномерным и звучным голосом; речь матери быстрая, и ее голос скачет от глубочайшего баса до поразительных высот. Она любит горчайший шоколад, чай пьет без молока и сахара; у него слабость к сладким супам, рисовой и овсяной каше, сплошь к вещам, ею отвергаемым с отвращением. Милейн практична, но беспорядочна; Волшебник далек от жизни и погружен в свои мысли, но аккуратен до педантичности. Для матери ничего не значит, если ее будят в три часа утра, но она сердится, когда теряешь новые перчатки или опаздываешь к зубному врачу; отцу же и в голову не придет заниматься перчатками или лечить наши зубы, но он недоволен, когда мы чавкаем за едой или грязными башмаками ступаем по красивой новой дорожке на лестнице.

Они такие, какие они есть, — очень достойные любви, очень могущественные, однако не без своих маленьких причуд и слабостей. Для отца, к примеру, много значило, чтобы время от времени его сопровождали на дальних прогулках, что еще тягостнее от того, что в подобных случаях мы должны шествовать перед родителями парами. У матери весьма неприятная манера дергать за мочку уха, если она находит, что заслуживаешь наказания, — это почти так же больно, как от бормашины доктора Чекони.

Зубной врач Чекони (между прочим, супруг немецкой писательницы Рикарды Хух{27}, что в ту пору, однако, нас совсем не впечатляло) занимает в иерархии не такое уж незначительное положение, хотя принадлежит он, естественно, не к центральным мифам, как, скажем, Аффа. Надо ли мне и в самом деле объяснять, кто такая Аффа? Да, пожалуй, стоит, учитывая общую непосвященность, чтобы не сказать — необразованность. Итак, Аффа — перл, правая рука, проворная горничная с розовым улыбчивым лицом, гордым бюстом и ловкими пальцами. Она сервирует стол, надев белый кружевной передничек; при гостях она украшает себя накрахмаленным чепчиком. Чем больше гостей приходит, тем оживленнее кажется Аффа. «Она прирожденная распорядительница праздников», — говорит о ней Волшебник. Когда родители в отъезде, именно Аффа ведет домашнее хозяйство; у нее «ответственный пост». Она принадлежит к семье. Кухарки приходят и уходят (их зовут в большинстве случаев Фанни, хотя они всякий раз другие); служанки увольняются. Но Аффа остается. Она была всегда. Она у нас с незапамятных времен. Почти так же долго, как Мотц.

Как, неужели и Мотца можно не знать? Право, неловко растолковывать взрослому читателю основные факты жизни. Мотц — непреложный факт. У него черная шелковистая шкура с симпатичным белым пятном на груди. Взрослые говорят, что он шотландская овчарка, «породистый зверь», несколько избалованный. Мотц, как Волшебник, Милейн и Аффа, — неотъемлемая составная часть космоса, без которого нельзя себя представить.

В детях странно то, что они, никогда не подвергая сомнению необходимость и справедливость явлений, которые их окружают, при этом, однако, находят все необычайно комичным. Дядя Чекони забавен, потому что говорит с иностранным акцентом и корчит гримасы. Аффа до смерти смешна со своими зелеными блестящими глазами, своей суетливой хлопотливостью и импозантной фигурой. («У Аффы такая большая, мягкая грудь», — изрек я в свои пять лет. После чего меня спросили, нахожу ли я это красивым или безобразным. «Красивым? Вот уж нет, — возразил я, подумав. — Но смотреть мне приятно».)

Мотц безмерно потешен, когда превращается в беснующегося черта, что случалось почти всегда, стоило рискнуть выйти с ним на улицу. Мягкий и послушный дома, на воле он сразу начинает неистовствовать, возбужденный запахом свободы. Он впадает в настоящую горячку; он брызжет слюной, прыгает, судорожно вертится волчком, выходит из себя, лишается рассудка — от упоения или ярости, кто знает.

Мы — целая сенсация, когда показываемся с Мотцем на людях; впрочем, и без него мы бросаемся в глаза, разумеется не столь резко. Уличные дети имеют обыкновение провожать нас издевательствами. «Длинноволосые обезьяны!» или «Шутовское отродье!» Взрослые, напротив, останавливаются и улыбаются, что по-своему тоже довольно обременительно. Они явно не думают плохого; иногда они даже угощают нас чем-нибудь, яблоком или шоколадкой. Против этого мы бы не возражали, если бы только дарители не открывали рта. К сожалению, они угощают нас не только сладостями, но и болтовней. «Какие же вы хорошенькие маленькие плутишки! — лопочет старая дама, без приглашения опускаясь рядом с нами на скамейку в Английском саду. — Все четверо такие забавные и своеобразные! Кто же ваш папочка?»