Клаус Манн - На повороте. Жизнеописание

Мы последовали его совету, и призрак скоро исчез. Это был потрясающий успех, и он самым впечатляющим образом убедил нас, сколь велико отцовское влияние даже в привиденческой сфере. С этого времени мы начали называть его «Волшебник», сперва только между собой; заметив же, что это имя не вызывает у него неудовольствия, стали употреблять его вскоре официально.

Жизнь пятилетнего полна проблем и сложностей по сравнению с блаженным рассветом младенчества. Однако она кажется райской по сравнению с тем обилием конфликтов и испытаний, с которыми должен быть готов справиться взрослый. В таком случае, как мой, этот контраст особенно разителен, так как относительный покой и защищенность, к которым ребенок вообще приобщен, как бы удваиваются благодаря идиллическому характеру эпохи и социальной среды. Если малыш пребывает относительно беззаботным даже посреди всеобщего кризиса, то ребенок, растущий в привилегированном и высокоблагонравном окружении, должен, вероятно, получить впечатление, что нашей вселенной в самом деле нечего больше желать и она, в общем и целом, является совершенно великолепным устройством.

Стесненность духа у ребенка ограничивается редкими часами и теми короткими мгновениями трепета между сном и бодрствованием, когда вдруг прастрах, ужас покинутого создания нападает на юную душу. Но как бы ни было тебе жутко в эту мрачнейшую минуту, раннее утро найдет тебя снова веселым. Ты отдохнул; холодная вода, которой ты брызгаешь в лицо, заставляет тебя ликовать от наслаждения; завтрак становится праздником для тебя. Новый день! Твой день! Твое солнце! Твой голод! И у тебя есть то, чем ты с удовольствием его утоляешь: твой бутерброд, твой салат, твое яблоко…

Ребенок родствен первобытному человеку — невинен и алчен, лишен вероломства и пощады, невежествен и исполнен творчества. Так же, как человек древней весны человечества, ребенок оценивает и систематизирует все явления наново, словно впервые. Наивно и реалистично, заинтересованный всегда лишь близким и доступным, сооружает он свою собственную иерархию и создает себе свои мифы из того, что видит, слышит, пробует, осязает. Ничего не существует вне сферы его прямых интересов и непосредственных ощущений. Как можно усомниться в абсолютной силе его индивидуального опыта? Детский разум не сравнивает, а воспринимает каждую вещь, каждое событие как нечто исключительное, необычное, абсолютное.

Дождливый день, путешествие, физические ощущения холода, голода, лихорадки, зубной боли или усталости, воздействие мелодий или ласки — вся шкала нашего эмоционального или телесного ощущения обременена воспоминанием. Для всех нас неизбежно приходит день — раньше, может быть, чем хотелось бы думать! — когда больше нет «нового опыта», а есть лишь вариации знакомых образцов. После длительной интенсивной и сознательной жизни можно даже достигнуть точки, когда общечеловеческие черты узнаешь в особо выраженных чертах любимого человека. Тогда становишься достаточно способным за знакомым лицом собственной матери увидеть драму и красоту материнства. Для зрелого искушенного духа «тип» становится более существенным, чем случайно-индивидуальный представитель. Ребенок, напротив, путает случайного представителя с видом. Он убежден, что все матери похожи на его мать. Как примитивный человек ранних эпох персонифицировал и обожествлял импульсы и стихии, владевшие его личной жизнью, — любовь, бурю, воду, войну, плодородие, — так для ребенка существует эта мать, эта собака, этот сад, это молоко, эта болезнь.

Даже ласкательные имена, которые изобретает ребенок для своих близких, представляются ему обозначающими весь вид, тип. Называя нашу маму «Милейн», мы находили крайне забавным, что другие дети пользуются такими потешными и нелепыми обращениями, как «мамочка» или «мама». Неужели кто-то не знает, кто такие «Оффи» и «Офей»? Можно с таким же успехом спрашивать, кем был некий Юпитер и что он делал с дамой по имени Юнона. Само собой разумеется, что Офей — отец Милейн, следовательно, муж Оффи; ибо Оффи, вполне естественно, мама Милейн, наша блестящая бабушка с выразительным, хорошо поставленным голосом, жемчужным смехом и прекрасными близорукими глазами, к которым она часто подносит лорнет. Лорнет из золотисто-коричневого черепахового панциря и висит на длинной серебряной цепочке. Старая дама — нам она казалась уже древней, когда ей было только пятьдесят и она еще красила волосы, — имела немилосердную манеру рассматривать собеседника через свои стекла. Нервные люди становились беспокойными под ее пронзительным взглядом, но не мы. Конечно, нет! Она же «наша» Оффи, и лорнет такая же ее принадлежность, как сова у Афины Паллады или молния у Зевса.

Высокопоставленные лица иерархии находятся вне всякой критики, однако это не должно означать, что они внушают страх и ужас. Они таковы, каковы есть, и надо относиться к ним с предусмотрительным почтением. Тогда с ними поладишь. Отец, например, может быть очень великодушным и шутливым, если надлежащим образом учитывать его маленькие слабости. Он имеет что-то против грязных ногтей и терпеть не может, когда за столом что-то передвигают большим пальцем. «Ради Бога, не большим пальцем! — непременно восклицает он тогда и изображает гримасу отвращения. — Если уж надо отодвинуть, то сделай это кончиком носа или большим пальцем ноги! Все лучше, чем этот гнусный большой палец!» Его антипатии были в большинстве случаев подобного иррационального и своенравного толка. С девяти часов утра до двенадцати дня надо вести себя тихо, потому что отец работает, и с четырех до пяти пополудни опять следует утихомириться — это час сиесты. Войти к нему в кабинет в то время, когда он там священнодействует, было бы чудовищным кощунством. Подобное никому из детей не могло бы прийти в голову. Уже менее значительными промахами отца можно основательно рассердить. Быть у него в немилости мучительно, возможно, именно потому, что его недовольство обычно не выражается в громких словах. Его молчание эффективнее, чем головомойка. Впрочем, не всегда легко предугадать, что он заметит и как прореагирует. Мама ругает, если проявишь невоспитанность — полакомишься джемом, оставленным для взрослых, или запачкаешь чернилами свежевыстиранную матроску. Отец же в состоянии игнорировать столь кричащие преступления, зато кажущиеся совсем безобидными ошибки неожиданно могут его расстроить. Отцовское настроение непредсказуемо.

Я пишу эти традиционные формулы — «отец», «мать», «отцовский авторитет» — и нахожу их неточными, чуть ли не вводящими в заблуждение. Что общего у этих клише с действительностью, которая складывается из тысячи своеобразных, неповторимых нюансов? «Отец»… Это щекочущее прикосновение усов, запах сигар, одеколона и свежего белья, задумчивая, рассеянная улыбка, сухое покашливание, отсутствующий и одновременно проницательный взгляд. «Отец» означает приветливый звучный голос, длинные ряды полок в кабинете — торжественная картина, полная таинственного соблазна! — в образцовом порядке письменный стол с солидной чернильницей, легкой пробковой ручкой, египетской статуэткой, миниатюрным портретом Савонаролы{26} на темном фоне; приглушенная фортепьянная музыка, доносящаяся из полутемной гостиной.