Марсель Брион - Моцарт

Дети бесконечно радовались тому, что в Кобленце все поднялись на борт парохода до Бонна. По этому случаю Леопольд рассказал им множество легенд, родившихся в замках и горах по берегам Рейна. Из Бонна они отправились в почтовой карете в Кёльн, куда прибыли вечером 28 сентября. Можно было подумать, что они спешили к знаменитому собору. Но ни архитектура, ни живопись, украшавшая приделы великолепного храма, не произвели впечатления на Леопольда. В его путевом дневнике, который он по-прежнему писал для Хагенауэра, упоминается только кафедра, с которой, если верить слухам, проповедовал Мартин Лютер. Ни слова нет в нем и о других церквах — Св. Апостолов, Св. Марии Капитолийской, Св. Гереона: люди XVIII века не замечали жемчужин романского искусства. Как, впрочем, и о пфальцской церкви в Экс-ля-Шапель, куда они приехали 30 сентября. Леопольд пишет лишь об ужасных дорогах да о дороговизне в отелях. К тому же он торопится, остановки становятся короче: он хочет провести три недели в Брюсселе, где детей обещал послушать правитель Нидерландов князь Карл Лотарингский, брат императора Франца I. Дороги в Бельгии превосходны, похожи на городские улицы (с облегчением замечает Леопольд), обсажены деревьями, как аллеи какого-нибудь сада. День в Льеже, ночь в Тирлемоне, несколько дневных часов в Лувене. Большой любитель фламандской живописи, Леопольд любуется «самыми драгоценными произведениями этих знаменитых мэтров», особенно Тайной вечерей, от созерцания которой едва оторвался… Наконец вечером 4 октября карета высадила путешественников перед подъездом отеля Англетер в Брюсселе, где Леопольда, как он надеялся, ждал самый большой успех,

Благосклонность князей далеко не всегда оправдывает ожидания. Несмотря на обнадеживавшие обещания, Карл Лотарингский оказался недосягаемым. «Он только охотится, ест и пьет, и в результате всего этою у него ни су за душой», — печально свидетельствует дорожный дневник. И что еще хуже, так это то, что семья Моцартов не может дать ни одного концерта без согласия Его Высочества, ни даже уехать из города без его разрешения. Приходится ждать и ждать Леопольд обеспокоена наличные деньги танину него на глазах; совершенно необходимо, чтобы добрый Хагенауэр выслал в Париж чек на его имя. Чемоданы полны подарков. «Одними лишь шкатулками, табакерками и подобной ерундой мы могли бы завалить целый магазин…» Кроме того, Вольфганг получил две восхитительные шпаги — одну от Малинского архиепископа графа Франкенберга, подарившего и Наннерль кружева, разумеется малинские, другую от графа фон Феррари, но, огорченно замечает разочарованный отец, «их же невозможно продать…».

Наконец с согласия князя Лотарингского дети дают в Брюсселе концерт, принесший хорошие деньги. В девять часов 18 ноября ободренные Моцарты въезжают в Париж. В отеле Бове, что на улице СенвгАнтуан — ныне это дом 68 по улице Франсуа Мирон, — их немедленно принимают посол Баварии Фон Эйк и его жена, дочь графа Арко, камергера князя-архиепископа Зальцбургского.

Англомания, царившая в Париже в середине XVIII века, одновременно с либеральными идеями и восхищением парламентской системой привнесла некоторые новые тенденции в образ жизни, в одежду и еду, немедленно подхваченные высшим светом. Например, считалось хорошим тоном приглашать друзей на чашку; чая по-английски. Чаепитие по-новому сопровождалось основательной снедью, которую гости сами демократически выбирали и накладывали в свои тарелки из расставленных на буфетах блюд с разнообразными и очень вкусными закусками. А поскольку обычай требовал музыкального сопровождения трапезы, приглашали известных артистов, и они играли, пока собравшееся общество завтракало. Хождение взад и вперед гостей, с тарелками, позвякивание посуды и приборов, застольные разговоры не способствовали созданию атмосферы, необходимой для наслаждения музыкой. Слышно ее было плохо, да ее не очень-то и слушали. Время от времени публика жидкими, равнодушными аплодисментами провожала окончание какого-нибудь отрывка. Бывало, что собравшиеся на мгновение замирали, услышав искусную колоратуру какой-нибудь певицы, после чего гул трапезы да шумные замечания «знатоков», претендовавшие на остроумие, снова перекрывали звуки флейты или клавесина.

На выставленном в Лувре полотне Оливье изображен один из таких «завтраков по-английски» во дворце принца Конти. Многочисленное общество циркулирует между столами и сервировочными столиками. В углу вокруг клавира толкутся несколько инструменталистов.

За клавиром сидит упитанный маленький мальчик: это Вольфганг Амадей Моцарт.

Для неизвестного иностранного музыканта считалось большой удачей участие в приемах во дворце принца Конти, каким бы сомнительным ни было удовлетворение, которое мог испытывать музыкант, игравший для непринужденно болтавших между собой, расхаживавших по гостиной и жевавших гостей принца. Однако в те времена, когда к музыке относились главным образом как к аккомпанементу повседневной жизни, к своего рода звуковому фону, на котором разворачивалась жизнь общества, — Эрик Сати [8] назовет ее «музыкой-мебелью», — отнюдь не считалось святотатством пренебрегать тихой радостью тех, кто действительно хотел ее слушать. И она звучала за разговорами, среди звона передававшихся тарелок. То же самое было и в театре, где даже любители оперы всего лишь терпели оркестровые партии и прекращали шутливую болтовню только для того, чтобы прислушаться, да и то вполуха, к певцам. Таким образом, представление об атмосфере почти религиозной отрешенности, которая должна окружать аудиторию, желающую быть достойной музыки, исполняемой для нее, было чисто романтическим. В XVIII веке музыка, как и живопись, изящная мебель, орнаменты на потолках и стенах, была всего лишь украшением, частью декорации жизни. Разумеется, были меломаны, требовавшие тишины, когда у них в доме исполняли камерную или оркестровую музыку, но собравшиеся слушатели отлично приспосабливались к этой «гармоничной атмосфере», источаемой голосами и инструментами, не упуская при этом ни одной закуски и ни одной остроты.

Все это считалось в порядке вещей, музыканты не чувствовали себя униженными, играя в подобных условиях, и Леопольд Моцарт полагал, что приглашение показать себя во время трапезы знатных сеньоров или жа, зажиточных буржуа во всем им подражавших, было подлинной честью, оказанной его детям. Особенно признателен он был клавиристу Шоберту, музыканту принца Конти, за то, что Вольферлю и Наннерль было разрешено выступать на таких ужинах-концертах, где обычно собиралось самое изысканное общество.