Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

Французский посол в Венеции Лазар де Баиф поспешил написать об этом Франциску I и коннетаблю Монморанси; он убеждал их поторопиться и не упустить случая привлечь Микеланджело к французскому двору. Король тотчас же предложил Микеланджело жалованье и дом. Но на этот обмен письмами ушло, разумеется, некоторое время, и когда предложение Франциска I прибыло, Микеланджело уже вернулся во Флоренцию.

Лихорадка его утихла. В тишине Джудекки[182]у него было время устыдиться своего страха. Бегство его наделало во Флоренции шуму. 30 сентября Синьория издала декрет, согласно которому все бежавшие, если они не вернутся до 7 октября, должны были считаться. изгнанниками, как бунтовщики. В назначенное число беглецы были объявлены бунтовщиками, и имущество их было конфисковано. Однако имя Микеланджело еще не было включено в списки; Синьория дала ему последнюю отсрочку, и флорентийский посол в Ферраре, Галеотто Джуньи, известил республику, что Микеланджело слишком поздно узнал о декрете и что он готов вернуться, если его помилуют. Синьория обещала Микеланджело прощение и выслала ему в Венецию охранную грамоту с каменотесом Бастьяно ди Франческо. Одновременно Бастьяно передал ему десять писем от его друзей, которые все заклинали его вернуться[183]. В числе других великодушный делла Палла обращался к нему с призывом, полным любви к отечеству:

«Вое ваши друзья без различия убеждений, без колебаний, единогласно увещевают вас вернуться, чтобы сохранить свою жизнь, свою родину, своих друзей, свое имущество, свою честь и чтобы вкусить новых времен, которых мы так пламенно желали и чаяли».

Палла верил, что для Флоренции снова настал золотой век, и не сомневался, что правое дело восторжествует. Несчастному пришлось быть одной из первых жертв реакции при возвращении Медичи.

Его слова убедили Микеланджело. Он вернулся, не спеша, — так как Баттисте делла Палла, выехавшему к нему навстречу в Лукку, пришлось много дней его прождать и он чуть ли не начал даже терять надежду[184]. Наконец 20 ноября Микеланджело возвратился во Флоренцию[185]. 23–го приговор об изгнании был снят с него Синьорией, но было решено, что доступ в Большой совет на три года будет для него закрыт[186].

С этого времени Микеланджело доблестно исполнял свой долг до конца. Он снова занял свои позиции на Сан — Миньято, которые, вот уже месяц, подвергались бомбардировке со стороны врагов; снова стал укреплять холм, изобрел. новые машины и спае, как говорят, колокольню, прикрыв ее матрацами и шерстяными тюками, подвешенными на канатах[187]. Последний след его деятельности во время осады содержится в донесении от 22 февраля 1530 года, где рассказывается, что он вскарабкался на крышу собора для наблюдения за движением неприятеля или для проверки состояния купола.

Между тем беда, которой он ждал, настала. 2 августа 1530 года Малатеста Бальони изменил. 12–го Флоренция капитулировала, и император передал город папскому комиссару Баччо Валор, и. Тогда начались казни. В первые дни ничто не могло сдержать мстительность победителей; лучшие друзья Микеланджело, — Баттиста делла Палла, — первыми были поражены. Микеланджело, как говорят, спрятался на колокольне Сан — Никколо — ольтр — Арно. Он имел полное основание бояться: разнесся слух, будто о. н хотел разрушить дворец Медичи. Но Климент VII не утратил своего расположения к нему. Если верить словам Себастьяно дель Пьомбо, он выказывал большое огорчение по поводу того, что узнал относительно деятельности Микеланджело во время осады; но он ограничился тем, что пожал плечами и сказал: «Микеланджело неправ; я никогда не делал ему зла»[188].

Как только первая ярость составителей проскрипций утихла, Климент прислал письмо во Флоренцию; он приказывал разыскать Микеланджело, прибавляя, что если он хочет продолжать работу над гробницей Медичи, то к нему должно отнестись со воем почтением, которого он заслуживает[189].

Микеланджело вышел из своего тайника и снова принялся за труд во славу тех, с кем он раньше боролся. Бедняга сделал больше: он согласился для Баччо Валоря, орудия низких папских дел, для убийцы друга его Баттисты делла Палла, изваять «Аполлона, вынимающего стрелу из колчана»[190]. Вскоре он отречется от флорентийских изгнанников[191]. Печальная слабость великого человека, вынужденного низостью защищать жизнь своих художественных мечтаний от смертоносной грубости материальной силы, которая могла в любой момент его задушить! Недаром весь конец своей жизни ему пришлось посвятить на то, чтобы воздвигнуть нечеловеческий памятник апостолу Петру; неоднократно, как и тому, приходилось ему плакать, слыша пение петуха.

Принужденный ко лжи, доведенный до лести Вал — ори, до прославления Лоренцо, герцога Урбинского, он преисполнен скорби и стыда. Он бросается в работу, и нее он вкладывает всю свою яростную жажду небытия[192]. Он ваяет уже не Медичи, он ваяет статуи своего отчаяния.

Когда обратили его внимание на недостаточное сходство его портретов Джулиано и Лоренцо Медичи, он гордо ответил: «Кто это заметит через десять столетий?» Из одного он сделал Действие, из другого — Мысль; а статуи цоколя, комментирующие (их, — «День» и «Ночь», «Заря» и «Сумерки», — говорят об. истощающем страдании жизни и о презрении к существующему. Эти бессмертные символы человеческой скорби были окончены в 1531 году[193]. Высшая ирония! Никто их не понял. Джованни Строцци, увидев ужасающую «Ночь», сложил на нее concetti:

О ночь, что в нежном сне так сладко дышишь,Ты Ангелом изваяна из камня!Затем, что спишь, живому ты близка мне.Не веришь? Разбуди — и речь услышишь.

Микеланджело ответил:

Сон дорог мне, из камня быть — дороже,Пока позор и униженье длятся.Вот счастье — не видать, не просыпаться!Так не буди ж и голос снизь, прохожий[194].

«Значит, в небе спят, — восклицает он в другом стихотворении, — раз один человек завладевает имуществом стольких людей!»

И порабощенная Флоренция отвечает на его стоны[195]:

Пребудьте вы в своем священном строе,Ведь кто решил, что вас меня лишает, —От страха не вкушает преступленья.Так любящим печальней положеньеВ обильи, что страстей смиряет волны,Чем в горестях, когда надеждой полны[196].

Надо представить себе, чем для тогдашних душ было взятие Рима, и падение Флоренции: ужасающим банкротством разума, крушением! Многие от него уже не отравились.