Райнер Рильке - Письма 1926 года

Пастернак просил Рильке писать ему через посредство Цветаевой не только из желания приобщить Марину к вершинам европейской поэзии, усилить ее позицию в эмиграции и сделать ее независимой, но также из чисто практических соображений, к коим следует отнести отсутствие в то время дипломатических контактов и почтовой связи СССР со Швейцарией и ощущение того, что посредничество родителей и сестер окажется чересчур семейным и нестерпимо медленным (в этом он уже успел убедиться). Эти опасения подтвердились еще раз, поскольку Пастернак вложил свое письмо к Рильке в конверт с родительским адресом в Берлине. Следующая выдержка из письма Леонида Пастернака сыну иллюстрирует выполнение просьбы о срочной доставке и объясняет, почему Рильке получил письмо Бориса Пастернака лишь спустя двадцать дней.

Берлин, 22.IV.<19>26

<...> Письмо Рильке отправлю по его адресу; пока его со Стеллой [97] послал к Жонечке. Оно мне и нам понравилось, и мы хотели и Жоне дать возможность его прочитать. Завтра я его, верно, обратно получу и тогда отправлю по его адресу. Не могу от тебя скрыть одного «лапсуса» в твоем к нему письме, которое должно даже постороннего покоробить, если он заметит. Я-то нарочно умолчал, думаю себе — заметит это мама и Лидок? — конечно на них то же впечатление. Я знаю, что ты ничего плохого не думал: «в Вашем письме к Л. О....», я не имею письма под рукой и потому не помню фразы; суть лишь в том, что тут в сокращенном (для немца еще непривычном) Л. О. — «какая-то» неловкость, которую если не ощущаешь — не объяснишь и проще было бы сказать «к моему отцу». — Это мне напомнило «корреспондентов», когда-то справлявшихся у меня: — «Простите — это Вы — Л. О. (Эль-О)?»... Тем, что я не умолчал и мимоходом тебе об этом lapsus'e напомнил, подчеркиваю, что я убежден в твоих лучших намерениях на сей было счет (просто тебе не казалось ничего предосудительного в отношении ко мне) и потому «не обижаюсь» и Schwamm druber[98].

И вот не знаю, — в экстазе искреннего твоего, очень мне понравившегося бескорыстного увлечения — нет ли неловкости в твоей просьбе к Рильке — незнакомому лично автору — Марине Цветаевой — послать его книжку с автографом. — Не знаю, может, тут ничего нет «неловкого» (я понимаю хорошо, что Марину-то он, верно, знает и ценит), но наш брат, «старики», — мы всегда «осторожны» к другому, и кажется больше, чем, быть может, это нужно. Может, у Вас среди поэтов это принято — без личного обоюдного знакомства — обмениваться? Во всяком случае твой товарищеский жест и бескорыстность по отношению к себе — я думаю и ему очень понравится, как и мне, и он оценит и верно исполнит по-твоему. Вот — прости что я встреваю в твои Angelegenheiten[99], но было бы очень печально, если бы я не был искренен и прошел бы молчанием эти два момента — «пущай мол — себе пишут и делают, как хотят» — ограничившись одной лишь похвалой. — Сколько раз давал себе слово: «пущай их делают по-своему» (тогда тут непростительная не родительская индиферентность) и «не встревать» — и в сегодняшнем казусе меня теперь уж берет раскаяние за упоминание этих мест. <...>

Вот адрес Рильке (ведь Лидок его тебе давала в письме) Val-Mont par Glion,s / Territet (Vaud), Suisse. Это санатория его временная, а постоянно (точного он не дал) он в Canton du Valais (Wallis) в старом XIII в. замке.

[Берлин], 30 апреля <19>26.

[Байрейтерштрассе 17]

Дорогой мой, славный поэт!

Вы конечно в силах живо себе представить, какой восторг, какую исключительную радость доставило мне и всем моим Ваше очаровательное и до глубины души тронувшее нас письмо! Еще сильнее было впечатление от его неожиданности: признаюсь, я уж не рассчитывал получить от Вас ответ. И вдруг — письмо пришло! Ура! Слава, слава Богу — жив, жив дорогой наш поэт! Жив — и по-прежнему тот же — исключительный Рильке!! Радость от письма этого охватила нас на Bayreutherstrasse (меня, жену и младшую дочь); эта радость перекинулась в Мюнхен к старшей моей дочери, куда полетело письмо; эта радость наконец зажгла целый пожар — взволнованных чувств в Москве [100], явные следы которого Вы найдете в письме моего сына Бориса к Вам, при сем здесь прилагаемом!!

Этим, то есть пересылками, и объясняется отчасти некоторая запоздалость моего отклика на Ваше письмо — в чем я и прошу меня простить.

Спасибо же Вам, дорогой мой, за эту всем нам доставленную бесконечную радость, за душевное Ваше, трогательное внимание, за добрые чувства Ваши! Неужели и Вы уже дедушка?!... Sed fugit fugit interea неумолимое tempus!.. (Но между тем бежит, бежит <...> время (лат.).)[101] Как я хотел бы одним, как говорят, глазом посмотреть на Вас, отшельника среди Вашей поэтической обстановки — узнал бы ли я Вас после стольких лет, тяжелых лет?! Конечно, узнал бы! Но по тем двум портретам, которые как нарочно недавно мне попались на глаза — узнать довольно трудно Вас... и теперь я вполне понимаю и вполне разделяю с Вами Вашу неохоту «позировать для портрета»... Один портрет я видел в журнале на днях в «Querschnit'e» не помню имени автора [102] — некоторое сходство там имеется с Вами, кажется; но зато в другом — кисти довольно известной (и талантливой, думается) художницы Паулы Модерзон [103] — ничего я не мог найти, что Вас бы мне напомнило хоть отдаленно!.. Возможна ли такая перемена? — Конечно это недоразумение или ошибка в названии, может быть... Но оставим это.

Как я обрадовался, прочитав у Вас, как Вы живете среди какой природы в уединении. Бесконечно рад за Вас, что судьба послала Вам редчайшее для художника благо на земле [благословенное безмятежное одиночество], где Вы среди любимых Вами роз, ничего себе не требующих, но сами от себя вечно источающих непередаваемую красоту и очарование — можете отдаваться своей любимой работе! Хочу верить, что Вам удалось поправить Ваше здоровье. Может, Бог даст — и мы вдруг встретимся в Париже, куда я собираюсь вот уже третий год. Может быть, если удастся, в начале этого июня.

Мне очень грустно, что я не могу так свободно и бегло писать Вам по-немецки и мучаю Вас своим русским. Многократно прошу Вас о прощении. Сын Борис просил меня переслать Вам свое письмо, потому что он не знает Вашего адреса.

Обнимаю Вас, дорогой сердечный друг мой, бесконечно благодарю и желаю всего самого хорошего от нас всех.

Ваш Леонид Пастернак. 

Глава II

Растущее беспокойство Пастернака приводит его в начале апреля к намерению незамедлительно ехать к Цветаевой в надежде затем, вместе с нею, навестить Рильке. «Что бы мы стали делать с тобой — в жизни? Поехали бы к Рильке», — цитирует Цветаева 22 мая 1926 года строки, написанные Пастернаком в те дни. Получив копию письма Рильке, Пастернак одновременно со своим письмом к нему пишет Цветаевой о своем желании приехать к ней. О Рильке он упоминает вскользь: «Если ты что-нибудь от него получишь, сообщи мне. Если будет что-нибудь для меня, просмотри, может быть, будет нуждаться в транскрипции. Кроме того у нас почтовых сношений со Швейцарией, кажется, нет».