Доверие - Эрнан Диас
Все без исключения чувствовали себя вправе приобщиться к процветанию, правившему страной в течение десяти лет по окончании войны, и пользоваться сопутствовавшими чудесами техники. И Раск подпитывал это чувство безграничных возможностей, создавая новые кредитные учреждения и банки, предоставлявшие наличные деньги на заманчивых условиях. Эти банки (между ними периодически возникала фиктивная конкуренция для привлечения клиентов) ничуть не походили на величественные мраморные сооружения с накрахмаленными клерками, издавна внушавшие людям страх. Напротив, это были располагающие помещения с приветливыми кассирами — и всегда находился способ получить ссуду на автомобиль, холодильник или радио. Раск также экспериментировал с финансированием кредитных линий и планов рассрочки для магазинов и производителей, чтобы они могли предлагать эти варианты оплаты своим клиентам. Все эти бессчетные и порой пустяковые долги (от его кредитных служб, банков поменьше и различных кредитных предприятий) объединялись и продавались оптом в виде ценных бумаг. В двух словах: он понял, что отношения с потребителем не заканчиваются приобретением товара — из этого обмена можно извлечь больше прибыли.
Он также создал фонд, предназначенный исключительно для рабочего человека. Для начала было достаточно скромной суммы в несколько сотен долларов на простом сберегательном счете. Фонд покрывал эту сумму (а иногда удваивал и даже утраивал ее), чтобы затем инвестировать в свой портфель и использовать акции в качестве обеспечения. После чего школьная учительница или фермер могли погашать свой долг в рассрочку, ежемесячными платежами. Если каждый имел право на благосостояние, Раск решил, что позаботится о соблюдении этого права.
На пиках и спадах этого бума, когда на торгах творилось безумие, питавшееся оптимизмом или паникой, нередко тикер отставал от рынка. Если объем сделок был достаточно велик, задержка могла превышать два часа, а это значило, что лента, выползавшая из аппарата, могла сразу отправляться в корзину для бумаг. Но именно в такие моменты кромешной тьмы Раск поистине расправлял крылья, словно мог достичь высочайших пиков, лишь летая вслепую. Что в немалой степени подкрепляло его легендарный статус.
Темпы, какими Бенджамин увеличивал свое состояние, и мудрость, с какой Хелен распоряжалась им, воспринимались всеми как подтверждение их тесной связи. Это в сочетании с их скрытностью превращало их в мифических созданий в глазах нью-йоркского общества, которым они так пренебрегали, равнодушием лишь укрепляя свою сказочную репутацию. Однако их семейная жизнь не вполне соответствовала сказке об идеальной паре. Бенджамин восхищался Хелен на грани благоговения. Ее непостижимость внушала ему трепет, и он вожделел ее с каким-то мистическим, почти целомудренным пылом. И год за годом в нем возрастала неуверенность — чувство, незнакомое ему до женитьбы. Если в работе он всегда был собран и решителен, то дома его одолевали робость и сомнения. Он ткал вокруг жены замысловатые гипотезы, прошитые надуманными причинными связями, стремительно разраставшиеся в обширные сети предположений, которые он то и дело расплетал и сплетал заново во всевозможных узорах. Хелен замечала его неуверенность и пыталась его успокоить. Но, как бы она ни пыталась (а она действительно пыталась), она не могла в полной мере ответить взаимностью на чувства Бенджамина. Пусть ее впечатляли его достижения и трогало его обожание, и она всегда относилась к нему с добротой, заботой и даже нежностью, существовала небольшая, но неотвратимая сила, весьма похожая на магнитное отталкивание, заставлявшая ее отшатываться от него, когда он хотел близости. Она никогда не была холодна к нему или черства — напротив, она была чуткой и по-своему любящей спутницей. Однако он с самого начала понимал, что чего-то между ними не хватает. И она, понимая, что он это понимает, пыталась возместить это всевозможными, но так или иначе недостаточными способами. Бенджамин никогда не получал полного удовлетворения.
Несмотря на такой тихий разлад, они смогли построить крепкий брак. Возможно, эта крепость отчасти была следствием несовпадения, побуждавшего их как-то восполнить его. Но между ними существовала и прочная связь. Они оба понимали, невзирая на свои различия, что подходят друг другу, как никто другой. Пока они не познакомились, ни он, ни она не знали никого, кто принял бы их такими, какие они есть, без всяких условий. Любое взаимодействие во внешнем мире требовало от них некоего компромисса. Но между собой они впервые в жизни испытали облегчение оттого, что не было нужды как-то подстраиваться друг под друга, соблюдать какие-то условия или тратить душевные силы на чувство неловкости, возникавшее в иных случаях. И, что еще важнее, в своих отношениях они открыли радость взаимной признательности.
Если в ближнем кругу Раски всегда оставались загадочной притчей во языцех, то внимание к ним публики ослабевало по мере отдаленности. Высосанные из пальца истории о жизни супругов на страницах светской хроники и таблоидов становились короче и появлялись реже, пока наконец совсем не исчезли; фотографы, поначалу кишмя кишевшие вокруг их дома, рассеялись; случайные и донельзя зернистые фотографии молодоженов, снова и снова появлявшиеся в надуманных репортажах, перестали мелькать в кинохронике. Бенджамин, чьи деловые интересы неуклонно расширялись, регулярно появлялся в периодике, но не прошло и года, как газеты потеряли интерес к миссис Раск, кроме как в связи с ее благотворительной деятельностью. Одна у себя дома (Бенджамин приходил с работы все позже), почти не узнаваемая на улице, впервые обретшая единомышленников, с которыми, казалось, она могла дружить, Хелен наконец вела такую жизнь, о какой не смела и мечтать.
Несмотря на то что Бенджамин поначалу думал о наследнике, они не видели необходимости обсуждать причины своей бездетности.
◆
БОЛЬШИНСТВО ИЗ НАС ПРЕДПОЧИТАЮТ считать свои победы личными заслугами, а поражения — неудачными стечениями обстоятельств. Нам нравится видеть себя победителями, но не проигравшими — уж лучше быть жертвами злого рока.
В последнюю неделю октября 1929 года большинству спекулянтов — от влиятельного финансиста в центре Манхэттена до домохозяйки в Сан-Франциско, играющей на бирже время от времени, — понадобились считаные дни, чтобы превратиться из кузнецов своего успеха, обязанных всем лишь собственной проницательности и непреклонной воле, в жертв глубоко порочной, если не коррумпированной системы, всецело ответственной за их разорение. Падение индексов, эпидемия страха и пессимизма, лихорадочные продажи и повсеместная неспособность соответствовать маржевым требованиям… Что бы ни вызвало этот спад, приведший к панике, одно было ясно: никто из тех, кто участвовал в раздувании пузыря, не чувствовал своей ответственности за то, что он лопнул. Они были невинными жертвами катастрофы, едва ли не природного катаклизма.
Почти как и при Панике 1907
