Алексей Песков - Павел I

25 марта. Москва. БлаговещениеПресвятойБогородицы: Первое торжественное, троекратное и во всеуслышание предстоящего 5-го апреля коронования возглашение: в Петровском дворце, в Кремле и в торговых рядах (Головкин. С. 151).

26 марта. СоборГавриилаАрхангела: Второе торжественное, троекратное и во всеуслышание возглашение предстоящего коронования.

28 марта. «ВВербнуюсубботубыл торжественный въезд государя в Москву» (Головина. С. 177). – Шествие из Петровского замка в Кремль продолжалось с часа до пяти пополудни (Головкин. С. 152).

29 марта. ВербноеВоскресенье. ВходГосподеньвИерусалим: Тр е – тье торжественное, троекратное и во всеуслышание, возглашение предстоящего коронования.

3 апреля. Великая Пятница. Воспоминание Святых спасительных Страстей Господа нашего Иисуса Христа. Репетиция церемоний коронования: «Император вел себя как ребенок в восторге от приготовляемых для него удовольствий». – Репетиция шла безостановочно: у придворных «не было времени для отправления простых и естественных нужд» (Головкин. С. 152–153).

5 апреля. Светлое Христово Воскресение. Коронация в Успенском соборе Московского Кремля: «Около 8 часов шествие тронулось. Путь от дворца до собора в Кремле так короток, что для его удлинения шествие обогнуло колокольню Ивана Великого. Император был в мундире и высоких сапогах, императрица в платье, сотканном из серебристой парчи и расшитом серебром» (Головкин. С. 153). – «Посредине церкви, напротив алтаря, было устроено возвышение, где стоял трон императора <…>. Император короновался сам, потом он короновал императрицу, беря свою корону и дотрагиваясь ею до головы супруги» (Головина. С. 179). – «Павел Петрович объявил себя главою церкви и при короновании, прежде чем облечься в порфиру, приказал возложить на себя далматик – одну из царских одежд византийских императоров <…>, но Святыя Тайны в алтаре принял из рук священнослужителя, а не сам лично, вопреки распространившимся тогда слухам» (Шумигорский 1907. С. 121–122).

«Император, в порфире, в короне, со скипетром и державою в руках, под балдахином, шел <…> бодрым шагом и с веселым лицом. Поравнявшись с князем <Репниным>: – Fais-je bien mon role, mon prince? <Ну что, князь, каково я играю свою роль?> – сказал ему; а императрица, следуя за ним, тут же два раза вслух повторила: – Mais plus doucement, mon ami, plus doucement <Но помедленнее, друг мой, не так быстро>» (Лубяновский. С. 114). – «После обедни, причастия, коронования <…> император приказал прочесть громким голосом Акт о престолонаследии <„Избираем Наследником, по праву естественному, после смерти Моей, Павла, Сына нашего большего, Александра…“>. Этот Акт был положен на алтарь в Успенском соборе» (Головина. С. 179–180).

5-го же апреля. Светлое Воскресение. Царская милость: 200 с лишком указов – «о пожаловании разным лицам чиновного и придворного мира земель и угодий с крестьянами, чинов и титулов княжеского, графского и баронского достоинства» (Клочков. С. 534). – «Во время коронации в Москве он роздал многие тысячи государственных крестьян важнейшим сановникам государства и всем лицам, служившим ему в Гатчине, так что многие из них сделались богачами. Павел не считал этого способа распоряжаться государственными землями и крестьянами предосудительным для общего блага, ибо он полагал, что крестьяне гораздо счастливее под управлением частных владельцев, чем тех лиц, которые обыкновенно назначаются для заведывания государственными имуществами» (Саблуков. С. 30).

5-го же апреля. Светлое Воскресение. Царская милость: манифест о запрещении крестьянских работ на помещиков по воскресным и праздничным дням и о равномерном разделении прочих дней недели «как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков» (ПСЗ. № 17909; см. также примечание 9).

На другой день после коронации «император и императрица на троне в Грановитой палате принимали поздравления» (Лубяновский. С. 115). – «Императору все казалось, что приходило слишком мало народу. Императрица постоянно повторяла, что она слышала от императрицы Екатерины, будто во время коронации толпа, целовавшая руку, была так велика, что рука у нее распухла, и жаловалась, что у нее рука не распухает. Обер-церемониймейстер Валуев, чтобы доставить удовольствие их величествам, заставлял появляться одних и тех же лиц под разными названиями» (Головина. С. 181).

Верил ли Павел всерьез и полностью – всем существом своим, душой и жизнью – в свою сверхъестественную соединенность с миром запредельным, горним и неизъяснимым: в то, что о его царствии присматривают небесные силы бесплотные? Или его вера была не самостоятельна? исходила не из откровений и предчувствий его собственного организма, а была предписана ему символическим языком эпохи – как диктант ученику?

Тут бы можно было присоединиться к великому лингвософскому спору о том, что чем определяется: язык – мышлением или мышление – языком. Мы не можем поддерживать ни первую, ни вторую версию, ибо полагаем, что между языком и мышлением существует система взаимных согласованностей, а посему думаем, что не будь у Павла природной, врожденной склонности к заглядыванию в бесплотную сферу потустороннего бытия – не доверился бы он так живо и энергично языку эпохи, то есть не дал бы ходу преданиям о Михаиле Архангеле, не стал бы тратить миллионы на строительство Михайловского замка, не назвал бы своего четвертого сына Михаилом, наконец, не назначил бы свою коронацию на Пасху.

«Павел I специально приурочил свой въезд в Москву на коронацию к Вербной субботе, а самую коронацию – к Светлому Воскресению <…>. Тем самым Павел приравнивает свое вступление в Москву вступлению Христа в Иерусалим в качестве Мессии, Царя и Искупителя, а свою коронацию – к окончательному прославлению Христа, воцарившегося и искупившего человечество» (Живов, Успенский. С. 272–273). – Впрочем, приравнивает он все это как-то так, что у нас остаются сомнения насчет полноты его веры в искупительную и спасительную силу своего сана: он, кажется, понимает, что его коронация – это спектакль, исполненный на языке, способном высказать понятия об авторитете верховной власти только через приравнивание царя земного Царю Небесному. Недаром он спрашивает одного из близстоящих: «Ну что, каково я играю свою роль?» Однако понимает ли он, насколько этот язык, естественный в каком-нибудь пятнадцатом или даже в семнадцатом столетии, уместен накануне девятнадцатого века?