Романески - Ален Роб-Грийе
Даже если вопрос человеческой свободы в сфере управления обществом ставится не так, как в области управления литературным творчеством, находящимся вне рамок законности и, как нас заверяют, санкций тоже, тем не менее не исключено, что эти столь различные власти должны одинаково владеть одним искусством, а именно умением опровергать самих себя в целях самопреодоления, или, как говорят философы, снятия. Я лично никогда не попаду в число тех, кто упрекает нашего президента за то, что уже всего через несколько месяцев он сменил курс, как говорится, с точностью до наоборот в самый разгул бури, им же порожденной. Напротив, мне хотелось бы видеть в этом весьма своевольном маневре залог надежды на то, что еще не все окостенело в недрах зарождавшегося социализма, этого слишком уважительного наследника слишком ветхих традиций. Рассказывают, что в день, когда с ним случилось то роковое происшествие5, Ролан Барт ужинал с Франсуа Миттераном. Небу было угодно, чтобы перед уходом он успел его убедить в основополагающей ценности умения внезапно остановиться и, с сомнением осмотревшись вокруг, все изменить.
Дело в том, что постоянное выскальзывание этого угря из рук (я снова имею в виду Барта) не есть простое порождение случая, как не является оно результатом слабости характера и неспособности судить о вещах. Напротив, речь изменчивая, уходящая в сторону и возвращающаяся к началу — это и является тем, чему он учит. Так что нашим последним «настоящим» мыслителем скорее всего был его предшественник: Жан-Поль Сартр, которому всегда хотелось запереть мир в глобальную (тоталитарную) систему, достойную Спинозы и Гегеля. Но в то же самое время в голове у него уже обитало современное понимание свободы, которое, — слава тебе, Господи! — и подорвало изнутри все его начинания. Вот отчего Сартровы грандиозные конструкции — романтические, критические или сугубо философские — все до единой остались незавершенными, недостроенными, продуваемыми всеми ветрами.
Творчество Сартра уже на стадии зачатия было обречено на неудачу. Однако сегодня нас интересует и волнует именно она. Возжелав быть последним философом, последним мыслителем всех и всего, он должен был бы в конечном счете сделаться предвестником новых структур мышления: неуверенности, неустойчивости и переменчивости. Теперь ясно всем, что словосочетание «ненужная страсть», завершающее «Бытие и Ничто», не очень далеко отстоит от «допустим, что я ничего не сказал» Жана Полана, казалось бы, его, Сартра, антипода.
В 1950 году Барт оказался в центре ландшафта, который уже тогда воспринимался как лежавшая в руинах мысль. И вот что любопытно: сначала он привязался к жизнеутверждающему творчеству Маркса. В словесной схватке с Альбером Камю по поводу «Чумы» он пригвоздил к столбу моралиста-гуманиста неотразимым «историческим материализмом», как если бы это было нечто, наделенное непреходящей ценностью. Однако вскоре он сам стал потихоньку, как всегда — на цыпочках, отходить от марксизма.
Его искушали новые великие системы мышления: психоанализ, языкознание, семиология. Но не успевал ярлык семиолога к нему хорошенько приклеиться, как он приходил от него в ужас! Открыто смеясь над «нашими тремя жандармами: Марксом, Фрейдом и Соссюром», Сартр кончил обличением невыносимого империализма всякой железной системы в своей знаменитой апологии фритюрницы: наделенная избыточно совершенной последовательностью, «истинная» мысль есть нечто подобное кипящему маслу; туда можно опустить все что заблагорассудится, и оно обязательно окажется зажаренным.
Если творчество Ролана Барта тем не менее не является отречением, то единственно потому, что беспрестанно возобновляющееся движение самого себя из самого себя, являющееся составной частью свободы (которая никогда не станет институтом, поскольку существует лишь в момент своего рождения), и является как раз тем, что он жадно и страстно преследовал с самых первых своих шагов — от Брехта до Батая, от Расина до Пруста и Нового Романа, — начиная с вывертывания наизнанку диалектики и кончая анализом мод одежды. И, как Сартр до него, Барт очень рано открыл, что роман и театр — в значительно большей мере, чем эссе, — представляют собой данное природой место, где конкретная свобода может действовать с наибольшей эффективностью. Романический вымысел — это нечто подобное философскому становлению — миру. Является ли Барт романистом тоже? Этот вопрос тут же поднимает другой: «Что такое роман сегодня?»
Парадоксально, но в 1950-х годах, используя мои романы как адские машины, позволявшие наводить ужас, Барт попытался свести их подобные водяным знакам фантомы, их тайные перемещения, их самостирание и исчезновения — словно в бездне — к предметному, вещному миру, который, напротив, мог лишь утверждать их прочность, объективную и реальную. Конечно, этот аспект со всей очевидностью присутствовал в книгах (как и в моих теориях), но лишь как один из двух непримиримых полюсов одного противоречия. Позиция Ролана Барта состояла в том, чтобы не обращать никакого внимания на чудищ, спрятанных в тенях гиперреалистической картины.
И когда привидения и призраки в «Прошлом году в Мариенбаде» слишком явно заполнили собой экран, он потерял ко всему этому интерес.
Думается, ему самому приходилось вести борьбу с похожими противоречиями. В «Резинках» и «Соглядатае» он не желал замечать ни призрака «Царя Эдипа», ни неотвязной мысли о сексуальном преступлении, потому что, сражаясь со своими собственными демонами, нуждался во мною написанных вещах только как в очищающем мероприятии. Как хороший террорист, он выбрал только одну грань текста, наиболее острую, для того чтобы меня использовать вместо холодного оружия. Но вечером, спустившись с баррикады, он возвращался к себе, чтобы с наслаждением утонуть в жирной прозе Золя с ее прилагательными под соусом… хотя и упрекал в «прилагательности» снег моего «Лабиринта». Наконец, десять лет спустя, Барт вновь подал голос во время публикации «Проекта революции в Нью-Йорке», отметив похвалой совершенство «лейбницкой — но подвижной — модели».
Все это, однако, не снимает главного вопроса: «Какие романы написал бы он сам?» О них Барт говорил все чаще и чаще — как принародно, так и в приватных беседах. Не знаю, существуют ли в его бумагах какие-либо черновики или отрывки. Во всяком случае, я уверен, что это не походило бы ни на «Резинки», ни на «Проект». Он говорил, что был способен написать только «настоящий роман», а также рассуждал о своих проблемах с «историческим» прошедшим временем и именами персонажей. Во время его очередного срыва, но только еще более серьезного, чем все предыдущие, создалось впечатление, будто литературный пейзаж вокруг него снова стал таким, каким был в XIX столетии… А почему бы и нет?
