Генрих Сечкин - На грани отчаяния
Но все когда-нибудь кончается. Чтобы наших подруг не изувечили, мы решили взять огонь на себя. Поколдовав со взломанным замком, вновь заперли пленниц в камере и, возвратившись в свою, уселись на верхние нары в ожидании расплаты. Она не заставила себя долго ждать.
В проломленный «намордник» нам было видно, как по зоне запрыгал луч фонарика, приближаясь к карцеру. Загремел засов. Послышался шум в коридоре. Это женщина-надзиратель решила нанести нам очередной визит. Вбитый между дверью и полом лом не дал проникнуть в помещение. Фонарик стремглав побежал обратно. Через некоторое время зона озарилась яркими огнями. Множество человеческих фигурок бежало по направлению к карцеру. В руках карабины и автоматы. Мы знали, что будет сейчас.
Внутри слегка похолодело. Решили свою жизнь отдать подороже. Я взял доску от «намордника», Витя - металлический прут, Коля напряг свои пудовые кулаки. Входная дверь разлетелась под ударами прикладов. Вместе с морозным воздухом в коридор ввалились солдаты. Дверь в камеру открыли ключом. Сочный перегар, озверевшие лица. Среди них перекошенное дикой яростью лицо полковника Фемидова. Теперь терять нечего. Тройным ударом бьем первого ворвавшегося в камеру. Он падает. Остальные - назад.
- Огонь! - кричит полковник, вынимая длиннющий маузер из деревянной кобуры. Из коридора засверкал огонь, затрещали автоматы. Пули прошивали нары, как иголки шелковую материю. Только позже мы поняли, что солдаты специально стреляли мимо - для устрашения, так как был приказ взять нас живыми.
Мы лежали на животах, закрыв головы руками. Ослепленные. Оглушенные. Не зная, на каком мы свете. Чьи-то руки сбросили нас на пол. Инстинкт самосохранения заставил изловчиться и сунуть ноги в обувь. Я попал в Витькины резиновые сапоги, а он в мои валенки. Пинками нас выбросили на снег и волоком потащили на вахту. Так началась расплата за бурную любовь.
- Наручники! - орал полковник. Самозажимающиеся наручники (руки назад) первому надели Коле. Потом его кисти положили на стол и торцом скамейки ударили по наручникам сверху. Наручники сомкнулись. Раздался хруст костей. С Колиного лба закапал пот. Ту же процедуру последовательно проделали с Витей и со мной. Трещали кости запястий. Трудно забыть этот хруст. Потом нас повалили на пол и долго били громадным замком, снятым с двери камеры, и еще какими-то тяжелыми предметами. Изрядно устав, наши воспитатели решили отдышаться. Полковник в это время звонил по телефону на головной[24]:
- Сейчас к вам пришлем трех архаровцев. Побег затеяли, мерзавцы. Примите, как следует. Подготовьте рубашечки! Чахотка, веди их на головной!
Очухавшийся от тройного удара, надзиратель по кличке Чахотка, дрожа от злобы, взял автомат.
- В случае чего, сам знаешь…
Чахотка радостно закивал.
В нижнем белье (а я еще и в резиновых сапогах на босу ногу) мы вышли на тридцатиградусный мороз. Впоследствии я мысленно благодарил судьбу за зверское избиение, так как искренне полагал, что наши изуродованные, в кровоподтеках, разгоряченные тела только благодаря этому не превратились в лед во время мучительного десятикилометрового марафона. Руки, зажатые наручниками, походили на надутые хирургические перчатки, пальцы которых торчали во все стороны, как сардельки. Каждый шаг отдавался мощным разрядом тока в искалеченных руках. А сзади упорно глядел нам в спины автомат пьяного и злобного Чахотки. Не дай бог поскользнуться!
Рассвело. Тайга, окутанная инеем, безмолвно наблюдала за происходящим. Мы стояли возле головного в стороне от тропинки, а Чахотка, оставив нас, ушел распорядиться на вахту.
- Заходи! - выглянув, махнул он Коле.
В заиндевевшем окне еще горел свет, и нам смутно были видны движущиеся внутри силуэты.
Теперь необходимо сделать небольшое отступление, дабы рассказать несведущему читателю о том, что представляет собой смирительная рубашка, применявшаяся в большинстве лагерей и тюрем. Это простейшее приспособление длиной в человеческий рост для усмирения лиц, не особо уважающих режим местного учреждения, изготовлено из прочного холста. На плечах закреплены металлические кольца. Рукава зашиты наглухо, и от них тянутся длинные лямки. На подоле рубашки, в районе щиколоток, также пришиты лямки. Рубашка надевается через голову, ноги связываются нижней лямкой. Руки загибаются за спину, и лямки, пришитые к концам рукавов, продеваются в кольца на плечах и с силой оттягиваются обратно вниз. Кисть правой руки фиксируется у левого плеча, а левой - у правого. В таком положении все аккуратно закрепляется. Затем следует классический удар ногой в поясницу, и испытуемый валится на живот. После этого концы лямок от связанных ног соединяются с концами "ручных" лямок и стягиваются. Момент нагрузки зависит от силы и усердия индивидуума, проводящего данный эксперимент. Наказуемый приобретает форму, которая на тюремном сленге называется «ласточка». По инструкции на этом все должно и закончиться. Но ретивые «рационализаторы» считают, что этого не вполне достаточно и эффективность наказания неизмеримо возрастет в случае грамотного продолжения программы. В лямки вставляется палка, и приготовления к экзекуции можно считать законченными.
Теперь остается только вращать эту палку, и натягивающиеся лямки начнут придавать телу ту или иную форму - в зависимости от фантазии, темперамента и усердия «воспитателя». Можно просто немного повернуть палку и посмотреть ласково в обезумевшие от боли глаза, насладиться надрывным криком. Можно повернуть палку подальше, и тогда подопытный захлебнется и захрипит, так как вырезом воротника рубашки пережимается горло. Но здесь надо быть начеку, потому что зажимается сонная артерия и испытуемый может потерять сознание раньше, чем почувствует «настоящую» боль. Еще поворот, и начнет трещать позвоночник. Чуть больше усилие, хруст и…
- Ах, слегка перестарались, - растерянная, дружелюбная улыбка. - Зачем теперь оставлять живым такого человека? Ведь будет мучаться, болезный, всю жизнь…
Обычно рубашку должны применять в присутствии врача, но большинство лагерных специалистов игнорируют это правило, так как прекрасно набили руку на этом деле и отлично умеют совмещать сразу обе профессии.
Итак, в окне мелькнула Колина тень, потом возня, дикий крик, совершенно не похожий на Колин голос. Наконец хрип и тишина.
- Затянули, - облегченно произнес Витя. - Скоро мы.
- Сейчас я пойду, - простонал я. - У меня ноги в резиновых сапогах. Кстати, твоих.
- А у меня руки сейчас отвалятся.
- А у меня и руки, и ноги.
Так мы торговались потому, что кончилось терпение. Потому что даже смирительная рубашка была для нас радостным избавлением от тех мучений, которые испытывали мы, стоя в стороне от дороги по пояс в снегу в одном нижнем белье, с непокрытыми головами, с изуродованными руками.
