Генрих Сечкин - На грани отчаяния

Который год живу я с ней в разлуке

На пересылках, в тюрьмах, в лагерях.

ЛЮБОВЬ В ЗОНЕ

Доставленный в Устьвымьлаг семнадцатилетним парнем, упрямый норовом и бесшабашный в своих поступках, я не хотел и не мог в одночасье превратиться в бессловесное животное, которых порождала репрессивная структура лагерей. Срок у меня был приличный - двадцать лет, и впереди было много времени «для исправления». В связи с этим я не считал, что мое исправление непременно должно было произойти в первые годы пребывания в ИТЛ.

Но совершенно противоположного мнения придерживалась администрация лагеря. За неполные два года моих «художеств»: непочтительное отношение к руководству, неоднократные попытки побега, участие в сходках и различные другие, несовместимые со статусом рядового заключенного причуды, - местное начальство решило сбить с меня спесь самым распространенным в те времена способом. Убедившись, что клопиный карцер не произвел на меня надлежащего эффекта, и полагая, что двадцатилетний срок для моего исправления явно недостаточен, администрация, еще заблаговременно, стала собирать необходимые для возбуждения уголовного дела материалы. Для большей остроты поставленной задачи, мне заодно приписывали лагерные грабежи, бандитизм, подготовку к убийству начальника лагеря Столова и других. Совершенный мной побег переполнил чашу терпения. Чтобы не мараться из-за одного человека, по зоне наскребли еще пятнадцать строптивцев.

Итак, шестнадцать заключенных оказались под следствием. Нас не спеша допрашивали всю весну, лето и осень. Следствие, как известно, предполагает полную изоляцию обвиняемых от остальных и друг от друга. Об этом местные следователи вспомнили лишь в начале зимы. В каждой зоне имеется карцер. Для одного карцера нас оказалось слишком много, а размещать всех изолированно - слишком хлопотно. Поэтому было решено разбросать нас по подкомандировкам[18]и разместить в местных карцерах по два-три человека. Так и определилась наша троица - я, Витя и Коля.

Ночью под конвоем нас подвели к незнакомой зоне. Внешне она ничем не отличалась от остальных. Четыре вышки с охранниками, вокруг - три ряда колючей проволоки, запретная зона с заснеженной, девственно белой контрольной полосой, несколько угрюмых длинных бараков с дымящимися трубами и маленький домик снаружи зоны - прямо под сторожевой вышкой. Последнему и предстояло стать нашим новым пристанищем. Единственно, что поразило, - это женщина-надзиратель, вызванная из зоны нашим конвоем. Она, позвенев ключами и найдя нужный, открыла замок, и мы очутились в жарко натопленном коридоре, освещенном тусклой лампочкой. В коридоре было три двери с волчками[19] и кормушками[20].

Три хаты - сориентировались мы. Каждому по одной…

Но, вопреки ожиданиям, нас всех троих поместили в первую камеру. В ней были деревянные двухъярусные нары, окно, зарешеченное стальными прутьями и закрытое снаружи дощатым «намордником», в углу стояла параша. В камере был полумрак. Пикантная надзирательница, повесив на нашу дверь внушительный замок, приоткрыла кормушку.

- Ведите себя спокойно, мальчики! - приятным контральто напутствовала она. - У нас сейчас с ревизией полковник Фемидов из управления. Слышали про такого? Так что не советую озорничать!

Захлопнув кормушку, она пошуровала в коридорной печке угли, закрыла заслонку на ночь и, заперев наружную входную дверь, чинно удалилась.

Ну кто же на севере не слышал про полковника Фемидова? Знаменитый произвольщик просто утопал в ореоле легенд. От одной этой фамилии у многих начинался нервный тик. Там, где он появлялся, моментально начинало пахнуть смертью. Причем часто мучительной. Это был злобный, совершенно неуправляемый маньяк. Его боялись все, от начальника любого лагеря до последнего зека. Малейшая тень неповиновения вызывала у него дикую ярость. И тогда он терял над собой всякий контроль. Горе тому, кто в этот момент оказывался поблизости. Рассказывали, что, когда его личный водитель выразил сомнение, сумеет ли он, не подвергая опасности жизнь своего шефа, проехать мимо оползня, съехавшего на дорогу со скалы, Фемидов в ярости выхватил маузер и в упор застрелил парня. После чего, успокоившись, выкинул труп на дорогу, сел за руль и как ни в чем не бывало продолжил путь. Ну ладно, может, хоть в карцер не зайдет

Мы сбросили с себя телогрейки, хлопчатобумажные брюки с курточками и, оставшись в одном нижнем белье, с наслаждением принялись растирать закоченевшие на морозе конечности.

- Надо же! - удивился Витя. - Первый раз на зоне вижу шмару[21] - надзирателя. В тюрьме - понятно. Но на зоне!

Витя - это кличка. Еще со школьной скамьи, где в основном бытует обращение к учащемуся по фамилии, которая часто преобразуется в кличку, маленького Володю Викторова друзья стали называть Витей. Так и пошло. Небольшого росточка, худенький и шустрый Витя рано лишился своих родителей. Отец в самом начале войны погиб на фронте, а мать с горя спилась и умерла во время приступа белой горячки. Оставшись один, Витя принялся бродяжничать. Из своей деревни под Смоленском он со временем перебрался на Кавказ, но, не ужившись с грузинскими урками, подался в Ленинград, где и обосновался. Там он познакомился с местной шпаной, которая, преподав ему немало жизненных уроков, приняла в свою среду, и через некоторое время Витя стал первоклассным щипачем[22]. В свой второй срок за карманную кражу после соответствующей подготовки получил звание вора в законе. Сейчас Витя шел на раскрутку в третий раз.

Лишь только затих скрип снега под ногами удалившейся «жрицы ключей», раздался голос:

- Кого привели?

О боже, мы не верили своим ушам - голос был женский!!!

Кровь ударила нам в голову. Стало все понятно. Мы оказались в карцере женской подкомандировки, и через камеру от нас - так близко! - находятся проштрафившиеся на зоне прекрасные леди.

С помощью коротких, взволнованных диалогов было достигнуто соглашение о взаимной встрече. Но какого либо металлического предмета, с помощью которого можно было бы выломать дубовую дверь, у нас не оказалось. Рационализаторская мысль сработала мгновенно. Втроем, навалившись на окно, выдавили раму со стеклом. Далее резкими ударами кулаков вышибли одну доску из «намордника» и ею стали выгибать прут решетки, пока он не вышел из пазов и не оказался в наших руках.

Вся операция прошла как один стремительный бросок. Но предстояла более нудная и кропотливая работа. Добытым металлическим тупым прутом от решетки мы по очереди ковыряли толстенную дубовую дверь, дабы проделать в ней отверстие, диаметр которого позволил бы Коле протиснуться в коридор.