Людмила Пожедаева - Война, блокада, я и другие…
Я забралась в постель и затихла. Мама села караулить крысу. А я лежала и боялась дышать, чтобы не испугать ее. Это теперь я понимаю, какая бессмыслица таким способом ловить зверька. А тогда была жажда мести, неукротимый голод и надежда на «мясной суп». Но крыса так и не объявилась. Когда мама ушла на работу, я снова осталась одна со всеми своими проблемами.
Я не могу и не берусь объяснить, почему мама не отдала меня в детский сад или детский дом, под присмотр взрослых, и я осталась одна, если не считать соседей — бабушку Даниловну и ее внучку Зойку.
Редко наведывалась домой тетя Ксения — их родственница. Но они жили в своей комнате. Они часто звали меня к себе погреться, а бабушка брала меня с собой отоваривать карточки. Но я жила постоянной надеждой на мамин приход. Мама — это мама.
Как-то ночью дом здорово тряхнуло. Со звоном посыпались стекла, обваливалась штукатурка, что-то падало, сыпалось, гремело… От густой пыли ничего было не видно, и она лезла в рот, нос, глаза. Темнота еще больше обостряла страх. В комнате хозяйничал ветер. Из разбитого окна тянуло ледяным холодом. Страх сковал меня. Сердце снова шлепнулось в живот, обмерло, и там, в животе, стало очень холодно, словно его набили снегом. Я в ужасе спряталась под ворох одеял с головой, и что происходило со мной, не поддается описанию… За стеной кричали соседи, но что у них произошло, я не знала и не знала, что делать. Утром выяснилось — в конце коридора, между шкафом и дверью тети Ксении влетело что-то непонятное — то ли бомба, то ли снаряд. Я в этом не разбиралась. Странно, но эта «то ли» не взорвалась. Но очень пострадали комнаты соседей и коридор. Там была огромная гора завала — завалился потолок и балки.
Огромные, глубокие трещины были по всей квартире. Наша комната и кухня пострадали меньше. Но с выбитыми окном и дверью, обвалившимся потолком, грудой мусора на всем я одна не справилась бы никогда. Соседи перебрались ко мне, и мы вместе с тетей Ксенией привели комнату в какой-то порядок. Окно заделали дверцами от шкафа и заложили подушками и одеялом. Теперь мы спали втроем на одной кровати — я, Даниловна и Зойка. Зоя была школьница. Она была лет на 5–6 старше меня. Спали одетыми. Надевали на себя все теплое, что находилось в доме, и не разбирали, что чье. Но и это не спасало. К утру замерзала даже вода в ведре. Страшно было выбираться из-под одеяла. Зима оказалась тягучей и бесконечной.
А я снова и снова возвращаюсь к нерешенному вопросу: «Почему мама не отдала меня в детское учреждение?» Но если вспомнить, как мама отбивалась от докторов, которые хотели отправить меня в больницу после того, как я вернулась после неудачной эвакуации в июле 1941 г., вся изувеченная, после того, что с детьми случилось в Демянске и Лычкове, мама потеряла доверие к людям и больше не хотела и не решалась отдавать меня чужим людям, в чужие руки…
И еще чуть-чуть о сплетнях… Я и сейчас не могу многого себе объяснить, хотя мне уже 16, а потому фиксирую для памяти только то, что происходило именно со мной, и только то, что помню и знаю сама. Чего не знаю, запишу как сплетни, в правоте которых теперь приходится убеждаться все чаще. Я неоднократно слышала тогда и особенно часто теперь, что многие, очень многие люди безбедно жили во время блокады. Для них голода не существовало. У многих были даже деликатесы. На черных рынках можно было купить или выменять все, что угодно. А как же Законы военного времени? Почему не пресекались подобные явления? Откуда торговцы брали «лишний» Хлеб, чтобы торговать на рынках, когда вокруг массово гибли от голода люди? Почему город вымирал, а мародеры собирали целые коллекции старинных вещей, обирая квартиры уехавших и умерших жителей? Много чего еще слышала, и много вопросов накопилось у меня еще с тех страшных событий в Демянске и Лычкове. Но никто на них не ответит. А у меня все это не укладывается в голове. А теперь вот узнала из первых рук — от старухи Осычихи, которая лично сама выбрасывала «отходы» продуктов в вымирающем от голода городе. Значит, это было!!! Значит, это не такие уж и слухи!!! Одни умирали от голода и ели покойников — другие в это же самое время выбрасывали «отходы»… Я не понимаю, почему же у одних было что есть и даже излишки еды, а у других ничего не было, чтобы хотя бы выжить. Почему же в стране, где все равны, как нас учат, горожане оказались настолько НЕ равны, что у одних не было ничего или тот мизер, от которого они умирали, а у других были излишки пищи, которых так не хватало умирающим? Получается, что нас кто-то сознательно морил голодом и учение расходится с делами? Это что — жадность? Отсутствие элементарной совести? Жестокость и полное безразличие к подобным себе? Но в этом случае — это сродни фашистам, уничтожавшим и умертвлявшим наш Ленинград и его жителей… Кто объяснит? Взрослые только отмахиваются или вечное: «Много будешь знать — скоро состаришься». А однажды услышала необычный ответ: «Многие знания рождают большую печаль». Над этим стоит подумать, но вопросы остаются… Остаются и сомнения…
И помрачнел рассудок мой
Кому об этом рассказать?Да и поверит ли мне кто-то?..Я утром в очередь брелаИ вдруг споткнулась обо что-то…
Передо мною на тропеВалялся голенький ребенок…И ужас охватил меня,Не рассчитав моих силенок…
И в этой жуткой тишинеВнезапно подкосились нога…И ни жива, и ни мертва —Свалилась тут же на дороге…
Малыш, лежавший предо мной,Был кем-то весь обезображен…Всё мясо срезано с костей…Я заорала… Крик был страшен…
И помрачнел рассудок мой…И силы не было в коленках…Скорей… скорей… от боли тойЯ поползла на четвереньках…
И Хлеб в тот день не лез мне в рот…И я металась на подушке…А тот малыш — в ногах стоял,С водой протягивая кружку…
Сошла ли я тогда с умаИль просто грезила в горячке?Я всюду видела егоВ той смертной, непробудной спячке…
Как долго я болела им —Тем, неестественным виденьем…И тяжко памяти моей…И нет вопросам разрешенья…
Я содрогаюсь до сих пор…Болею тем далеким страхом…И не закрыть глаза на зло…И память не стереть единым взмахом…
Что мне, поверят или нет?Кому отчет давать за детство?За страх? За голод? За судьбу?Мне память страшная оставлена в наследство…
И недоверием не вытравить ее…Безверьем вспять не повернуть, не сбросить…И пусть досужие ханжиВ меня решатся камень бросить!
Зачем мне лгать самой себе?Но я хочу, чтоб не забыли,Что с нашим городом случилось…Где столько Душ в блокаду загубили!
Недетский крест
Как он тяжел, недетский КрестИ на Голгофу восхожденье…И кто поможет в горький час?На долго ль хватит жизни тленья?
В тщедушном теле чуть жива,Но все же теплится Душа.За жизнь цепляюсь, как могу,И перед всеми я в долгу…
И обрету ли я покой?Так много горя за спиной…В начале иль в конце пути?И что еще там впереди?
И донесу ли я свой КрестДо тех благословенных мест,Где повзрослевшая ДушаПо жизни поведет меня?..
Минуй, блокадная Голгофа…Мой Крест, меня не придави… —Ведь я еще в начале жизни,В начале долгого пути…
Тетка
