Юрий Зобнин - Николай Гумилев. Слово и Дело

Добытый Сазоновым особняк, где суждено было расположиться спасительному писательскому ковчегу, оказался личными апартаментами купцов Елисеевых в отдельном крыле огромного архитектурного комплекса на пересечении Мойки, Невского и Большой Морской улицы, которым почтенная торговая фамилия владела последние полстолетия. В трехэтажном купеческом жилище с окнами на набережную и проходил 19 ноября 1919 года «интимный вечер». Были жарко натоплены целых две комнаты, бывшая прислуга Елисеевых торжественно разносила гостям булочки из ржаной муки, карамель и настоящий чай. Блок взялся вести протокол: «Н.С. Гумилев съедает 3 булки сразу. Все пьют много чаю, кто успел выпить стакан, просит следующий, и ему приносят». Хозяйственника Сазонова тут же единогласно ввели заместителем председателя (Горького) в утвержденный собранием Совет «Дома Искусств». Затем участники Совета осматривали брошенную Елисеевыми квартиру. «Безвкусица оглушительная, – вспоминал Чуковский. – Уборная вся расписана: морские волны, кораблекрушение. Множество каких-то гимнастических приборов, напоминающих орудия пытки. Блок ходил и с недоумением спрашивал: «А это для чего?» По расчетам Чуковского, в жилище исчезнувших богачей могло разместиться общежитие для проживания и работы полусотни голодающих и мерзнущих литераторов и ученых.

В «Дом Искусств» потянулись первые постояльцы.

– Здравствуйте, Ваше сиятельство! – весело приветствовал Чуковский князя Сергея Волконского в коридоре писательской коммуны.

– Я не «сиятельство», а светлость, – строго поправил тот.

В руках у великого искусствоведа было помойное ведро.

Кроме беззащитных заслуженных стариков в «Доме Искусств» разместилась неустроенная городская богема всех возрастов и приезжие писатели. В декабре сюда перевели с Литейного Студию «Всемирной литературы», художники Юрий Анненков, Мстислав Добужинский и Александр Бенуа готовились проводить на Мойке городские вернисажи и аукционы, с нового года открывались Детская студия и Школа танцев энтузиаста петербургского балета Акима Волынского. Тут же расположилась и открытая в ноябре «Вольфила». Постоянные сотрудники «Всемирки» получили в Елисеевском особняке собственные закутки для отдыха, работы и, при необходимости, теплого ночлега.

Гумилеву достался предбанник в монументальных купеческих ванных комнатах. С этого момента его распорядок жизни целиком зависел от домотопа (отдела домового отопления) на Моховой, где личный дровяной паек сотрудникам «Всемирки» отпускал конторщик Давид Левин. Выдавая дрова писателям, этот оригинал требовал в качестве чаевых поэтические экспромты в специальный альбом. Гумилев, предпочитавший общежитию домашний рабочий покой, усиленно пытался воздействовать на дровяника-эстета с помощью ронсаровских строф:

Левин, Левин, ты суров,Мы без дров,Ты ж высчитываешь тристаМерзких ленинских рублейС каталейВиртуозней даже Листа[496].

Но стихотворные заклинания помогали плохо. Домотоп на Моховой большей частью простаивал, и Гумилев торопился из ледяной квартиры на Преображенской в спасительное тепло елисеевского предбанника:

Вот Николай Степаныч мчитсяПо Невскому, рассеян, дик,Морозной пылью серебритсяЕго курьезный воротник.Дивит зевак его оленьяДоха – лапландских плод ловитв.Ах, он рожден для вдохновенья,Для звуков сладких и молитв…

В эпиграмме, забавлявшей обитателей «Дома Искусств», желаемое, как водится, выдавалось за действительное. Если навыки перевода и редактуры, приобретенные Гумилевым за минувший невероятный год, сделали его способным к любым условиям работы, то поэтическое вдохновение капризничало. Все эти месяцы он бился над «Географией в стихах», начав рассказ о пяти частях света, понятно, с Африки. Сначала все шло привычно. Стихи о Египте, Красном море, Алжире и Тунисе получились звонкими, запоминающимися, полными красивых описаний и звучных экзотических имен и названий – то, что нужно для мальчишек-школьников. Но потом (от недоедания, что ли?) он словно потерял власть над собственной речью. Стихотворение о борьбе англичан с африканскими повстанцами в Судане Гумилев даже не переписал набело. Навещая весной Ахматову в келье Фонтанного дома, он огорченно сетовал, что его дар универсального стихотворца-рассказчика, очевидно, иссяк:

– По-видимому, моя Муза просто впала в спячку…

Это было, впрочем, не совсем так. Скорее – Муза одичала и отбилась от рук. На занятиях в «Живом Слове» Гумилев, по старой памяти, еще посмеивался над символистами:

– Я в их ночные прозрения и ясновиденья вообще не верю. По-моему, все стихи, даже Пушкина, лучше всего читать в яркий солнечный полдень. И писать тоже. А ночью надо спать.

Между тем с ним самим происходило теперь нечто подобное. Тратя попусту драгоценный керосин и дрова, Гумилев силился воскресить на бумаге африканские события и картины. На светлеющем небе одна за другой начинали таять звезды, гревшаяся у оконного стекла ворона, проснувшись, ворошила крыльями, а в сознании вдруг сами собой возникали строки, никак не связанные ни с Африкой, ни с географией, – какой-то странный потусторонний бред, непонятная достоевщина, которую он машинально записывал, не понимая зачем.

Началось это еще весной, на Пасху, у директора «Дома Литераторов» Николая Волковысского, получившего с оказией из какого-то южного далека белую муку для настоящих куличей и устроившего пир на весь мир. Среди незнакомых гостей была рыжая красавица, гордившаяся своими жаркими локонами и распускавшая их, по общей просьбе, до пят. Восхищенный и угощением, и огненной красавицей, Гумилев блистал красноречием ночь напролет, к утру задремал, попав в дикий осенний лес, перепутанный ветвями и корнями и такой пустынный, что разбойник не гнездился тут в кустах, и пещерки не выкапывал монах,

Только раз отсюда в вечер грозовойВышла женщина с кошачьей головой…

Тут-то он и проснулся. Стихотворение сложилось без всякого усилия с его стороны, и Гумилев прочитал гостям, обращаясь прямо к изумленной красавице:

Я придумал это, глядя на твоиКосы – кольца огневеющей змеи…

Так с тех пор пошло и дальше. Взбунтовавшаяся Муза откликалась на событие или переживание исключительно по какому-то одной ей понятному капризу. Гуляя по царскосельскому парку с Радой Поповой (идеальной слушательницей), Гумилев увлекся воспоминаниями, а вернувшись в город, сразу записал большое исповедальное стихотворение про память, ведущую жизнь, как за уздцы коня. Споря с марксистскими начетчиками в Пролеткульте, упомянул невзначай о библейском могуществе слова, и вдруг увидел этот начальный божественный глагол, розовым пламенем проплывший в небесной вышине… Гумилев сам не знал, как относиться к своевольным стихам. Правда, Чуковский твердил что-то о «болдинской осени», а Горький умилялся: