Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
В переменчивое летнее ненастье – то парит, то дождь – Островский отправился в Карабиху и пробыл здесь два дня – 4 и 5 июля. Карабиха находилась сравнительно неподалеку от Щелыкова, в соседней губернии. В пятнадцати верстах от Ярославля на крутой горе, полого спускавшейся к речке Которосли, стоял белый барский дом с бельведером и двумя флигелями, где размещали гостей.
Некрасов встретил Островского приветливо, хлопотал, как удобнее его поместить, называл ворчливо-дружески «отец». Он был все тот же, что и в последние встречи в Петербурге, разве что лицо его приобрело какой-то нездоровый желтоватый оттенок да волосы еще поредели на высоком подъеме лба. По дому он ходил запросто, в халате и феске с кисточкой, в туфлях на босу ногу. Говорил по обыкновению сипловато, будто был простужен.
Они вместе обедали, подолгу сидели и курили в комнате с белым мраморным камином, любимая охотничья собака хозяина располагалась у его ног. Когда прекращался дождь и выглядывало солнце, гуляли по английскому парку с прудом. Некрасов показывал Островскому усадьбу, водил по фруктовому саду. Островский расспрашивал его, присматривался, нельзя ли завести такое и в Щелыкове. Этим летом они с Михаилом Николаевичем решили откупить усадьбу отца в свою собственность, и оттого хозяйственный взгляд его был приметлив.
О литературе Некрасов говорил усталым, чуть ленивым хрипловатым голосом, на многое смотрел скептически и отстраненно, но в самом складе его ума была та дельность, прямота и ясность, которые действовали успокоительно, отрезвляюще. Он задумывал собрать рассеянные силы «Современника» в большом сборнике и приглашал Островского к сотрудничеству: раз отняли журнал, будем перебиваться альманахами, как в 1840-е годы, в молодости.
Островский вернулся в Щелыково несколько приободренный. «Я ездил недаром, – отчитывался он в письме Марье Васильевне 8 июля 1867 года, – и успел сделать хорошее дело с Некрасовым. Он к зиме издает большой сборник и обещал взять у меня мою пиесу и перевод итальянской комедии. Значит, нужно работать»[605].
Настоящего прилива энергии, аппетита к работе он, правда, не ощущал. По-прежнему давило сознание бездомности – и в жизни, и в театре. Но – «нужно работать». И, вернувшись с реки после утренней или вечерней зори, он упорно садился за стол. Либретто так либретто, перевод так перевод… До обеда три с половиной страницы, после обеда – две… Скучновато читать этот счет аккуратно выработанным страницам рядом с рыболовным реестром в его дневнике. «Поймали 10 пискарей, 10 плотвиц и 3 окуней. Вечером перевел 2 1/2 страницы».
Но все же что-то сдвинулось в его настроении после поездки к Некрасову. Жизнь, в которую он свято верил, напоминала о себе как мудрая, неодолимая сила. Жизнь, которая рассеивает любую безнадежность, перемалывает всякую боль и в поисках выхода из тупика создает такие неожиданные сочетания событий и сил, какие и не грезились усталому, отчаявшемуся уму.
В октябре 1867 года, когда Островский был в Петербурге, чтобы встретиться с вновь назначенным директором театров С. А. Гедеоновым, Некрасов потихоньку шепнул ему, что есть надежда перехватить у Краевского захиревший его журнал «Отечественные записки» и, официально не сменяя издателя, попытаться сделать новый «Современник». Некрасов рассчитывал на участие Островского в предполагаемом журнале, говорил, что видит в нем желательнейшего из авторов.
Так, может, жизнь не кончена в сорок четыре года, как начинало казаться порой над темной водой щелыковского омута? И он еще будет писать и печататься, и счастье ему посветит, и театры будут с былым триумфом играть его пьесы?
В волшебной сказке «Иван-царевич», писавшейся той же осенью, есть такой диалог:
«Все. Ты, Иван, куда?
Девкин. Я на плотину.
Кошкин. Зачем? Рыбу ловить?
Девкин. Нет, не рыбу ловить, а я… Вот что… Я – туда, в омут…
Царицын. Купаться, что ли, идешь?
Девкин. Нет, не купаться, а я совсем туда… с камнем. Вот что. Прощайте! (Идет.)
Все. Постой! Постой!»
Два брата Ивана Девкина – Царицын и Кошкин – решают утопиться заодно с ним, да по дороге раздумывают.
«Царицын. Что ж, топиться, так топиться, – и я не прочь… Только вот что, ребята: я сегодня что-то не в расположении… утопимся завтра все вместе!
Кошкин. Ну, один день – куда ни шло!
Девкин. Я что ж? Я, пожалуй, один день подожду. (Садится.)
Один из работников. Придумали такую глупость непростительную – топиться, да толкуют, точно дело какое сбираются делать».
«Сказка – ложь, да в ней намек…» Стоит задуматься на минуту, и ты остановишься на краю черной пропасти, в которую было заглянул, и станет слаще каждый глоток воздуха, и небо голубее, и крепче запахнут цветы и травы, и снова захочется жить вечно.
«Отечественные записки»
Петербург. Угол Бассейной и Литейной улиц. (Тогда она еще не звалась проспектом.) Дом Краевского. Широкая лестница на второй этаж. Дверь с начищенной медной табличкой: «Николай Алексеевичъ НЕКРАСОВЪ».
В старом обиталище «Современника», где на два года все замерло и опустело, былое оживление. По понедельникам к часу дня в большой приемной комнате, выгороженной из некрасовской квартиры, как прежде, сходится вся редакция. Раньше других появляется здесь чернобородый красавец лет тридцати, с бледным тонким лицом, и пристраивается за высокой конторкой с бумагами. Это новый секретарь «Отечественных записок» Василий Слепцов. Приходит, неся ворох рукописей в портфеле, Григорий Захарович Елисеев, человек поповской наружности, с бородой библейского патриарха, немногословный и внимательный, – бесценный журнальный работник. Еще с лестницы слышен грозный кашель Михаила Евграфовича Салтыкова: он входит шумно дыша, с чуть выпученными глазами, здоровается по обыкновению сердито, но так, что все знающие его почему-то улыбаются, и, оглянувшись, нет ли поблизости дам, отпускает крепкое словцо по поводу мороза, цензуры, канальи-извозчика или только что прочитанных стихов какой-то петербургской барышни.
Приемную эту Островский помнит еще с конца 1850-х годов, и с той поры она мало изменилась. В центре комнаты большой бильярд, под ним гуляет черный пойнтер Некрасова. У стены – шкаф с рукописями и чучелом зайца на нем, в углу – медведь на задних лапах с оскаленными зубами. Пришедшие усаживаются в креслах и на полукруглом диване, у стола с зеленым сукном. За тяжелой портьерой в глубине комнаты – вход в личные покои Некрасова, растянувшиеся по фасаду с окнами на Литейную.
Некрасов встает обыкновенно по-петербургскому поздно. Полусидя в постели, на высоких подушках, пишет что-то или просматривает свежие корректуры, доставленные из типографии метранпажем Чижовым. Потом пьет кофе, одевшись в просторный архалук со шнурками, просматривает газеты, листает чью-то рукопись. Для москвича Островского день уже пошел к вечеру, а тут еще только утро. Но, когда бы он здесь ни появился, хоть и не в приемный час,
