Валентин Бадрак - Стратегии гениальных мужчин

К концу жизни Ломоносов стал живой энциклопедией: он владел двенадцатью языками, был ученым европейского значения в физике и химии, поэтом и исследователем лингвистики, государственным преобразователем в области науки, наконец… И все же где-то он переиграл. Может быть, от того, что добровольно взвалил на свои плечи слишком многое, пытаясь быть всепоглощающим и вездесущим и теряя в этой обывательской возне и неравной борьбе с оппонентами свою неповторимость первооткрывателя. С одной стороны, административная работа возвысила Ломоносова как государственного деятеля, но с другой – приземлила его как самобытного искателя новой жизненной философии, не дав сказать главное слово, которое, без сомнения, вызрело в душе ученого.

Очень проблемным для продвижения идей было участие Михаила Ломоносова в различных перепалках с коллегами из другого лагеря, а порой и покровители прикладывали руку, чтобы использовать талантливого ученого в качестве универсального орудия – и Ломоносов не мог не позволить втянуть себя в скрытые, но жестокие бои – он был слишком зависим и уязвим. Он вынужден был растрачивать свою фантастическую энергию в никуда, мучаясь от этого и посылая проклятия всем – за то, что не мог быть свободным от общества и творить в тишине.

И все же он остался в памяти человечества талантливым ученым и смелым, порой мужественным и терпеливым государственником. Вся его жизненная философия уместилась в написанной им же перед смертью короткой фразе с очень емким смыслом: Multa tacui, multa pertuli, multa concessi – многое приял молча, многое вынес, во многом уступил. Ломоносов сам написал о том, какой была его плата за ощутимый им при жизни и безусловно предрекаемый самому себе посмертный успех – успех человека-титана, жаждущего познать больше, сделать лучше, понять глубже.

Сальвадор Дали

«Если ты играешь в гения, ты им становишься».

Недолгое пребывание в Мадридской академии изящных искусств лишь убедило Сальвадора в несостоятельности каких-либо догм для новатора. На удивление легкое поступление в академию и признание заори его таланта послужило начинающему художнику доказательством в том, что он уже состоялся и может продолжать путь по своему собственному усмотрению. Ему необходимо было сверить часы со временем современников, и, убедившись в невозможности не только идти по чьим-либо следам, но, даже взять на вооружение что-либо из существующего в академической школе искусства, Дали осознал, что готов идти своей дорогой. Лишь тот может отметать нормы, кто слишком сильно верит в себя. Сальвадор Дали верил в себя не просто слишком – он был готов признать себя героем – и это стало его самым главным оружием в борьбе за признание. «Несмотря на первоначальный энтузиазм, я вскоре разочаровался в Академии изящных искусств. Отягощенные летами и привычкой к декорированию профессора ничему не могли меня научить», – напишет он позже свой беспощадный приговор столпам живописи.

Но было бы величайшим заблуждением полагать, что только безумные амбиции руководили деятельностью этого экзальтированного живописца – чрезвычайные притязания были лишь результатом бесконечных и упорных анатомических исследований уникальной чувственности, кропотливого расчленения невероятных фантазий, что позволяло Дали называть себя реформатором живописи. Руки лишь переносили страсти бушующего ума на полотна, и в этом смысле он, конечно же, был единственным в своем роде, шедший по границе безумия и нормального, готовый предать свои действия точному и беспристрастному психотерапевтическому вскрытию и в то же время неспособный управлять собственными эксцентричными эмоциями. Первые месяцы в академии проявили истинное отношение Дали к своей мечте: долгие месяцы он жил лишь внутренней жизнью, проводя время только в академии или в своей крошечной комнате над созданием кубических полотен. «Из академии в комнату, из комнаты в академию, одна песета в день и ни сантимом больше. Моя внутренняя жизнь довольствовалась этим. А всякие развлечения мне претили». Но это не из-за страсти художника к учению, напротив, он даже не верил, что кто-то способен дать ему что-нибудь ценное. Титаническая и абсолютно изнурительная работа позволят ему в двадцать два года заявить со всей ответственностью на экзамене по теории изящных искусств, что «ни один из преподавателей школы Сан-Фернандо не обладает достаточной компетенцией», чтобы судить его. Сальвадор Дали ведет себя как настоящая агрессивная личность-победитель, как хищник, способный раздвинуть рамки чужого восприятия ради собственного восхождения.

В это самое время Испания уже начала полниться слухами о появлении нового самобытного художника, способного в будущем затмить всех доселе известных. Сам знаменитый Пикассо, проезжая через Барселону, похвалил одну из картин Сальвадора. Позже, приехав в Париж, Дали посетил великого мэтра, подчеркнув с искренним почтением, что направился к нему раньше, чем в Лувр. Кстати, почерк поступка характерен лишь для победителей, которые сами проламывают для себя проходы в лесных завалах человеческого однообразия и безвольной обыденности. Ярким подтверждением жизненной агрессии является и решительность, проявленная и для организации встречи с Фрейдом – больше чтобы утвердиться в собственных глазах и иметь новые козыри для низвержения к своим ногам окружения.

Однако первая поездка в «Центр Вселенной» – Париж – не увенчалась успехом, и перед возвращением Дали даже захандрил. В действительности вера в себя периодически оставляет даже очень сильных людей – их непревзойденность состоит в том, чтобы преодолеть тяжелые удары жизни быстро и без последствий для психики. Но никакие внешние раздражители больше не могли влиять на становление нового покорителя идей высокого искусства. Памятуя о своей исключительности, Дали создавал новые творения, ожидая скорого потрясения закованного в кандалы непостижимой морали общества. Привыкший с раннего детства все делать наперекор, Сальвадор находился в вечном поиске и постоянно ошеломлял тех, кто пытался как-то на него воздействовать. Одинаково относясь как нападкам критиков, так и «пророкам» быстрой славы, он всегда слушал только один голос – свой собственный – и ни на миг не сомневался, что именно этот голос укажет верный путь. Ничто не могло отвратить этого человека от работы. Возможно, потому что он сам относился к живописи не как к работе, а как «деятельности гения»; с другой стороны, не существовало абсолютно ничего адекватного гигантскому самомнению Дали. Пожалуй, стоит упомянуть и об отношении Дали к наставлениям отца. Последний был тверд и так или иначе внушил сыну необходимость быть защищенным от общества материальной независимостью, а само пристально-ответственное отношение Дали-старшего к семье как пример не могло не иметь косвенного влияния на Сальвадора. Кстати, в более чем откровенной книге о себе Дали говорит об отце как о данности, не пытаясь подвергнуть оценке или сомнению его позицию, а отторжение отцом от семьи его самого – едва ли не единственный нераскрытый эпизод в его собственной книге.