Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Но то была неудачная метаморфоза. Пример удачной продемонстрировал другой человек, который до этого успел написать много книг. Готовясь к крупному плану, который последует сейчас, я достал их с полки, перечитал автографы, перечитал некоторые из повестей и в очередной раз удивился превращению, которое произошло с этим человеком. Его тексты не предвещали этого. (Хотя одна из повестей и называется «Метаморфозы».)

Крупным планом. Георгий БАЖЕНОВ

Тексты не предвещали, но предвещали, вижу я теперь, задним числом, некоторые события его жизни, такой, на первый взгляд, размеренной, уравновешенной, медлительно-сосредоточенной, как он сам. Но это лишь – на первый… В 1984 году получаю от него новогоднюю открытку с обратным адресом: Новороссийск, танкер «Победа». Только что, пишет, вернулись из Италии, теперь отправляемся в Голландию, оттуда на Кубу и в Америку. Ничего себе! «Отдельная каюта, бумаги много – хоть роман пиши. Но пока просто смотрю по сторонам – работаю ротозеем, а не Первым помощником, как оформили».

Мне тоже доводилось ходить в море, и я знаю, кем был в советские времена Первый помощник на судне. Нечто вроде политрука при капитане. Этакий Фурманов при Чапаеве. Роль, для Геры Баженова совершенно неподходящая, – ни общественного темперамента, ни вкуса к политике, ни вообще к какой-либо общественной жизни я не замечал в нем. Ума не приложу, как угораздило его существовать, пусть и формально, пусть и недолгое время, в столь своеобычной должности.

Или вот еще одно письмо, полученное от него пятью годами позже из деревни на Брянщине, где он проводил с сыновьями лето.

«Купаемся, загораем, рыбу ловим, в огороде потихоньку возимся. Тепло, удобно и хорошо здесь». А еще, пишет, составляет антологию современных рассказов о любви и просит разрешения включить мой.

Разумеется, не возражаю, но для меня это полный сюрприз: никогда не мог представить себе Геру в роли литературного эксперта. «Я этот сборник сделал на свой страх и риск, никто меня не просил и никакое издательство не ждало его, поэтому авторов не ставил в известность (вдруг ничего не выйдет?), но отнес в „Советский писатель“, и там с радостью взяли. Но пока, прошу, никому не говори, а то начнутся просьбы, а я хочу, чтобы были только те рассказы, которые люблю, и именно тех писателей, которых уважаю».

А вот я как читатель долго сопротивлялся писателю Баженову. Ну что он все о смертях, о несчастной любви, об обманах да ошибках! О самоубийствах – случаются и они в его книгах. Откуда, думал, эта напряженно-горестная интонация? Эта неулыбчивость? Слишком серьезный он какой-то – даже тогда, когда из-под пера его выходит фигура комическая или трагикомическая. Например, беззастенчиво обворовывающий соседей доморощенный философ Кирилл Братов из повести «Встречи-расставания». Или Алеша из «Возвращения любви», которого ничего не стоит разыграть, а он, доверчивый человек, все за чистую монету принимает. Мне виделось в этом какое-то особое целомудрие – и героя, и автора, тоже на редкость доверчивого человека.

Но все-таки Гера иногда позволяет себе осторожно улыбнуться – в разговоре ли (за стеклами очков на бородатом лице блеснут глаза), в письме ли.

Одно из таких писем, тоже с Брянщины, начинается с упрека: «Ты очень не прав, Руслан, решив подарить мне свою книгу осенью. Ты хочешь так легко отделаться от деревенского жителя. А ты представь: вот книгу (бандероль) везут с Киевского вокзала до Брянска. Потом – до станции Сузелика. Потом – на машине до деревни Невдольск. А оттуда – пешком пять километров будет нести твою книгу моя добродетельница – почтальонка Маруся. Будет нести по тропинке, которая вьется вдоль берега реки Сев, где я рыбачу, ловлю окуней, плотву и щук, и принесет в Подгороднюю Слободу».

Ну как было не послать после этого!

И все-таки обычно я видел его серьезным. Даже за пивом, которого мы с ним попили немало. Тогдашнее пиво пенилось плохо, но не беда, я знал, как устранить этот изъян. Ничего не подсыпать в кружку, упаси Бог, просто как можно выше поднять бутылку. Делать это надо осторожно, а главное – уличить момент, когда пора приступать к снижению. Ни в коем случае нельзя прерывать струю на высоте, следует, плавно опуская бутылку, укоротить ее, то есть струю, до минимума и лишь тогда отвести горлышко.

Первый хмель, летучий, едва уловимый, охватывает уже через минуту-другую. Человек добреет. Человек веселеет. (Это уже начало второй бутылки.) У человека прибавляется оптимизма (середина третьей) и снижается агрессивность (в Гере, впрочем, ее не было никогда). Человек приобретает способность светло смотреть в будущее (конец третьей) и судить о чем бы то ни было без той надрывной серьезности, которая, усилиями Льва Толстого, стала чуть ли не нашей национальной чертой. И которую писатель Георгий Викторович Баженов унаследовал в полной мере.

У него были для этого основания: совсем молодой умерла первая жена Люба, памяти которой он посвятил одну из лучших своих повестей – «Любина роща», пришлось расстаться со второй, а когда начала налаживаться жизнь с третьей, родившей ему сына Бажена (это был уже четвертый его ребенок), грянул тот самый 92-й год, в котором мы сейчас находимся. В моем дневнике сохранилась запись, сделанная 21 марта: «Звонил Баженову. Он в панике».

Ну кто бы мог предположить подобное всего год с небольшим назад, когда мы с Аллой были у него в гостях! У жены Тани оказались какие-то неожиданные и неотложные дела, поэтому принимали нас Баженов-старший, уже дважды дед (хотя ему еще и сорока пяти не исполнилось), и Баженов-младший, по имени Бажен, четырех лет от роду. (Это – единственный Бажен, которого я встречал в своей жизни.) Они прекрасно хозяйничали – оба серьезные, рассудительные, как опять-таки баженовская проза. Отменными пельменями угостил нас Георгий Викторович, отменной, по тем временам, водочкой. Покой и достаток царили в доме. Мы отмечали выход его книги, к которой я написал предисловие, и он обмолвился, что, может быть, это последняя его книга. Чувствовал, стало быть, при всей своей индифферентности к политике, к чему идет дело, но не было в его поведении и следа не только паники, которую я отчетливо различу в его голосе спустя год (да он и не скрывал ее), но даже тревоги, не говоря уже о трагических нотках.

Нет их и в его прозе, несмотря на обилие в ней смертей и самоубийств. Каким же образом сугубо трагический материал породил нетрагический дух? Думаю, тут сказалась традиция русской классики. Даже у самых трагических наших писателей надежность и разумность миропорядка выступают мощнейшим противовесом катастрофической нестабильности индивидуума. Любого. Хотя бы и самого крупного…