Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко
19 февраля 1864 года, среда
Обедал у Владимирского. За обедом произошла ссора у профессора Благовещенского с Данилевским — известным мальчиком-писателем (хотя он, по летам, уже давно не мальчик), лгунишкою и хвастуном ультралиберального покроя. Он самый горячий проповедник малороссийского сепаратизма и проч. Со мною он хотел быть холоден за то, что в прошлом еще году я откровенно высказал ему мое мнение о пустошности его романа (кажется, «Переселенцами» он называется) и о его тенденциях о преподавании в малороссийских школах на малороссийском наречии. Но мало-помалу, горячась в разговоре, он снова начал мне оказывать свое, не очень мне приятное, дружеское расположение. Он жестоко врал о поляках, показывая им гуманное сочувствие и не скрывал своей антипатии к москалям. Это вызвало возражение со стороны Благовещенского, и мало-помалу дошло дело до крупных слов! Болтун Данилевский начал уже говорить дерзости. Он вел себя вообще глупо и нагло. По правде сказать, Благовещенскому не следовало с ним связываться.
За обедом был еще Лохвицкий, с которым я тут и познакомился. Господин не очень привлекательной наружности. В нем что-то есть свойственное нынешним передовым людям, то есть непобедимая самоуверенность и дух нетерпимости. Диктаторские приговоры текут из уст его рекою, и, кажется, он никому не позволяет подняться до высоты его полета.
От Владимирского я уехал в оперу, где прослушал только один акт из «Линды ди Шамуни» и возвратился домой усталый, оставив моих досидеть до конца оперу. Бедная Катя возвратилась с головною болью.
20 февраля 1864 года, четверг
Поутру, приготовляя доклады к Совету в министерстве, неожиданно получил от вице-президента Академии уведомление, что я назначаюсь дежурным при гробе графа Д. Н. Блудова. Итак, Блудов умер. Я немедленно дал знать Тройницкому, что в заседании не буду, и поехал в мундире к покойному. В час была панихида. Тут видимо-невидимо было чиновного народу. Был государь с государынею и всем своим семейством. Из знакомых я бонжурился здесь с Княжевичем, Ковалевским, Корфом, который благодарил меня за присылку моих статей, и пр. Просидел я до половины третьего. Завтра я опять дежурным. Сегодня, по-настоящему, не мне следовало. Но я охотно согласился оказать эту почесть знаменитому и благородному усопшему.
Граф Блудов умер вчера часа в четыре пополудни. В двенадцать часов еще он принимал какой-то доклад, а за полчаса до смерти говорил о манифесте для польских крестьян, о государе и собирался одеться, чтобы, как он говорил, помолиться Богу за государя. Эти подробности сообщила мне А. А. Воейкова, бывшая неотлучно при нем с его дочерью.
21 февраля 1864 года, пятница
Дежурным у гроба Блудова. Был там в половине одиннадцатого часа и возвратился домой к трем. Панихиду служил митрополит. Боже мой! Что за неуклюжее, медведеобразное существо этот митрополит! Что за грубое, неприятное, пошлое выражение лица! Служба по обыкновению состояла из бесчисленных повторений одного и того же, которое, не знаю почему, сочла нужным наша церковь, но которое в состоянии надоесть самому Богу. Потом обычное пение, упрощенное, как его называют, а мне кажется, упошленное. Хотели избежать театральности католической, оперного настроения и впали в такое невыносимое единообразие и вой, от которых ни уши, ни сердце ничего не достигают. Наконец, тоскливость нашего похоронного чтения превосходит всякое мужество. В этих воззваниях: вечная жизнь, вечное успокоение и пр. так и режет душу вечное ничто. Положим, что оно, может быть, так и есть, да не надобно же дразнить этим человека, и без того много огорченного. Особенно неприлично делать это христианству, которое наделило человечество столь многими хорошими иллюзиями.
Ждали государя, но на сей раз его не было. Сановников было опять великое множество. Сегодня был и Валуев. Чудо как великолепен в своей синей по жилету ленте.
В произведениях искусства мало того, чтобы не было неправды: надобно, чтобы в них была правда.
Меня совсем не утомили ни вся сегодняшняя и вчерашняя суматоха, ни долгое стояние на ногах и даже весь этот смрад, состоящий из запаха начавшего разлагаться тела, из удушливых паров хлора, которым беспрестанно кропили комнату, из тяжелого ладанного дыма и чада свечей, который делается ужасен после того, как во время панихиды сотни губ дышат на них и потушат, — ничто из этого не подействовало на мою голову.
22 февраля 1864 года, суббота
Вчера был у меня Сухомлинов и рассказал мне, что происходило в экстренном заседании совета университета за четверг, на котором я не мог быть. Ректор прочитал секретное к нему отношение попечителя, который уведомляет его, что ему сделалось известным, что в университете находятся три поляка, которые явились туда с намерением подстрекать молодежь к беспорядкам и довести опять университет до закрытия. Правда, уже несколько дней волнуется юношество и, кажется, решительно предпринимает опять учредить сходки.
Я думаю, что сегодня мне не следует быть на похоронах. Как ни мало я устал за два прошедшие дни, но сегодня ожидает меня многостояние и суматоха, а вот уже четвертый день, как у меня кровотечение.
Нынешняя естественная наука устремилась с скальпелем и микроскопом на открытие глубочайших тайн творения. Она действительно дошла до мельчайших подробностей в составе вещей; но дошла ли она до главного — до той силы, которая этим подробностям дает движение и жизнь? Объяснить эту силу отношениями нет никакой возможности, потому что отношения суть только последствия, а не причины движения и жизни. Положите камень на камень, травку на травку, нерв на нерв, каплю крови на каплю крови, — вы ничего тут не найдете, кроме мертвого сопребывания. Чтобы тут явилась жизнь и движение, нужно что-то другое, чего никак нельзя видеть сквозь микроскоп или достать скальпелем. Нужен возбудитель, от которого бы вещи пришли в движение и каждая стала в известное отношение к другой. Возбуждение предшествует отношениям, а не отношения производят возбуждение.
Не был на похоронах Блудова.
23 февраля 1864 года, воскресенье
Конечно, Европе угрожает всеобщая нравственно-социальная революция. Дело не в том, чтобы ей противиться, но чтобы по возможности отстранить крайности, в которые впадает всякая революция, и сделать ее менее пагубною, а более для людей полезною.
Надобно, чтобы горячность не превращалась в горячку с бредом.
24 февраля 1864 года, понедельник
В университете опять между студентами начинаются беспорядки. Вот оно, молодое поколение! Ведь, право, это мерзость! За что оно хочет первенствовать? Что оно уже сделало такого, что бы возбуждало к нему сочувствие? Какие надежды оно подает? Чем лучше оно стариков? Ведь одно, чем может и чем должно оно уверить
