Дневник. Том II. 1856–1864 гг. - Александр Васильевич Никитенко
11 февраля 1864 года, вторник.
Смерть собственно не есть зло — она ничто. Зло — умирание и предумирание.
Медики уверяют, что каждая эпоха, кроме общих обыкновенных недугов, имеет еще свои собственные, проистекающие из обстоятельств времени. Таковы ныне нервные болезни и размягчение мозга. Любопытно было бы исследовать психологические причины последней болезни, сделавшейся ныне столь обыкновенною. Мне кажется, это есть следствие расширения образованности и происшедшего отсюда страшного усиления честолюбия, напрягающего душевные силы каждого к замыслам и предприятиям, выходящим из пределов его сил и возможности. В самом деле, кто ныне не честолюбив? Кто не желает отличиться, обратить на себя общее внимание, сделаться популярным? Популярность есть сама По себе болезнь нашего времени. Желание приобрести ее напрягает мозг свыше меры, а отсюда до размягчения мозга недалеко.
Самое важное было в Востокове, важнее его науки, — это то, что он был истинно честный человек.
12 февраля 1864 года, среда
Похороны Востокова. Из Петропавловской лютеранской церкви мы проводили его на Волкове кладбище, и там были угощены завтраком, до которого я, впрочем, не дотрагивался почти. Из церкви гроб вынесли и поставили на дроги мы, академики. Провожавших до могилы было довольно много. На могиле Срезневский сказал коротенькую, но весьма приличную речь в честь покойного, который действительно был один из замечательных ученых и один из честнейших людей. Я, правду сказать, не очень большой веры в так называемую славянскую науку, но Востокова нельзя было не уважать и не любить за его сердце. За завтраком еще сказано было маленькое слово Билярским. Борис Федоров, бывший член бывшей Русской академии, прочитал старые стихи Востокова в доказательство, что он был не только истинно ученый, но и поэт.
Но вдруг из среды провожавших исторгся редактор педагогического журнала «Учитель» Весгель и довольно яростно произнес несколько слов в укоризну чиновников и литераторов, из которых никто не захотел отдать последней почести знаменитому ученому. Это и правда. От меня, кажется, тоже ожидали слова, но я не был к этому приготовлен и был совершенно не расположен. После пришли ко мне хорошие мысли, но это было уже дома, ночью, когда я лежал в постели. Опоздал, значит. Впрочем, я не пожалел об этом. Востокова я уважал и любил, но восторгаться славянством значило бы для меня искусственно себя настраивать. И хорошие мысли, опоздавшие приходом ко мне, более относились к нему как к человеку, а публика этим, конечно, не была бы довольна в устах академика.
13 февраля 1864 года, четверг
Заседание в факультете. Окончательный экзамен на магистра некоему Янсону, который во всех предметах оказал превосходные знания и умение излагать. Главный его предмет — политическая экономия.
15 февраля 1864 года, суббота
Заседание в Академии. Читаны были записки покойного А. Х. Востокова. Их не много. Они содержат только детство академика и его воспитание сперва в кадетском корпусе, а потом в Академии художеств. Записки эти очень любопытны и отличаются тою искренностью и простотою, какие вообще были свойственны характеру этого почтенного и благородного академика. Срезневский, по обыкновению своему, как певчая птичка, разливался в преувеличениях об достоинствах Востокова. По его словам, Востоков не уступает Гумбольдту, Ньютону; он наш Яков Гримм и пр. Мне понятны эти восторги Срезневского. Востоков был славянский филолог, Срезневский также славянский филолог; обоготворяя первого, последний не забывает, конечно, и себя. По его мнению, все науки не важны в сравнении с наукою о славянстве. Востоков был, неоспоримо, достопочтенный ученый и достопочтеннейший человек. Но зачем же стулья-то ломать? Тут досталось всем, кто не был на похоронах. Впрочем, действительно странно было бы, что для отдания последнего долга знаменитому ученому не явился ни один литератор, если бы мы не знали, что наши литераторы не только не учены, но и большие невежды. Гораздо страннее, что Московский университет не отвечал на посланную ему телеграмму о смерти Востокова. Харьковский отвечал очень любезно.
16 февраля 1864 года, воскресенье
Спектакль в Пассажном театре. Здешние малороссияне решились сыграть на своем языке две пьесы Основьяненко: «Щира любов» и «Сватання на Гончарiвцi». Игра была очень недурна, особенно отличилась некая г-жа Гудима-Левкович. Она прекрасно играла малороссийскую влюбленную дивчину. Все в ней: манеры, произношение, игра ее приятной, умной и одушевленной физиономии — все было чисто народное. Со всем этим она соединяла артистическую отделку. Другая девица, Квитченко, тоже весьма недурно сыграла ее подругу. Жаль, что пьеса «Щира любов» плоховата: в ней пропасть несообразностей и перехитренное сентиментальничанье, как вообще у Основьяненко. Театр был довольно полон. И вообще спектакль этот удался. Он был дан в пользу семейств, пострадавших от войны. В промежутках некто Майский говорил свои рассказы недурно, хотя самые рассказы довольно пусты. Я не дождался конца. И то было уже половина двенадцатого.
17 февраля 1864 года, понедельник
Дрянное расположение духа, как во все эти дни. Зачем, срезая мне на носу бородавку, вы хотите отрезать мне и нос?
Заседание в совете университета. Сильное прение по случаю определения Куторги преподавателем за плату. Срезневский был очень сентиментален, возглашая о необходимости удержать Куторгу. Отчего это у нас всякие изъявления чувства смешны? Не оттого ли, что оно фальшиво и натянуто и что ему никто не верит, начиная с того, кто его выражает?
18 февраля 1864 года, вторник
Я на месте Куторги никак не согласился бы быть преподавателем по найму от корпорации, где я имел голос и теперь его не имею. Что это — любовь к науке? Но ведь эту любовь можно питать и иначе, кроме преподавания, к которому Куторга и не показывал особенной ревности. Нужды в деньгах он не имеет, потому что он с достатком. Нагадить университету, показать ему, что вот как он отлично преподает, а университет его отверг? Конечно, это бы самое положительное, но успеет ли он сделать это?
Как часто становлюсь я жертвою внутренней неурядицы! Недовольство положением своих дел, недовольство обществом, желание удержать нравственно свое место между другими, может быть более честолюбивое, чем законное, и конец концов — недовольство самим собою! Во всем этом огромный недостаток мужества и самообладания.
Как много я сам завишу от отношений, в которых путаются умы слабые и мелкие души — люди, которые никогда не думали и не заботились о возделывании себя и самообразовании! Несмотря на лета мои, я чувствую в себе достаточно нравственной силы, а между тем не могу справиться с тем, за что с гордым презрением смотрю на других. Не стыд ли, не унижение ли это?
