РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

Пришлось обратиться в Союз писателей и к МАТЕР ЮСТИЦИА в лице того же видного юриста[73], что выручил Вильментауна при посредстве Рональда Вальдека.

...Процесс был уникален и неповторим! Василенко держался сперва с воровской наглостью, но быстро сник, увидев в зале полдюжины живых свидетелей рождения романа «Господин из Бенгалии». Это были: художник Ваня-Малыш, экономист Феликс, полковник Шрейер и еще кое-кто из лагерных помощников Рональда и слушателей романа при его написании. Василенко не моргнув глазом сдался и заявил: «Да, романа я не писал! И даже не все читал! Писал Вальдек! НО... жизнь-то я ему спас! Что же он, такой дешевый, что ли? Если бы не я — гнить бы ему под кустиком, с биркой на пальце!»

Это было неоспоримо! И Рональд тут же согласился на мировую. Василенко попросил официально 20 тысяч, а неофициально еще 15 (видимо хотел делиться всей суммой с дружками). Зачем ему требовалось «хилять за писателя», — только ли из побуждений чисто корыстных, материалистических — верно, задумывался каждый, кто встречался с этим темным, невежественным, малограмотным, но недюжинным лагерным персонажем. Может, он даже страдал каким-то психическим недугом — такое мнение выразил именно сам юрист, окончивший все это дело. Не исключено, что «хиляние за писателя» перед темным лагерным сучьем и ворьем, перед невежественными надзирателями, инспектором КВО, лагерными придурками поднимало авторитет нарядчика, создавало некий ореол таинственности, сулило внимание к его голосу, наконец, давало право быть «батей-романистом» в этапе, то есть «тискать» в вагоне или на нарах в бараке нескончаемую канитель о черных каретах и красавицах Эльзах, увозимых графом Вольдемаром... Это, как-никак, давало права в этапе, в частности, право возлежать на нарах рядом с королями вагона или лагпункта...

Короче, право единоличного авторства, подтвержденное на суде бывшим мнимым соавтором, позволяло отныне Рональду Вальдеку распоряжаться романом только по собственному усмотрению, и друзья от души поздравляли его с этим выходом из рискованной зависимости от темных подспудных сил, играющих, как оказалось, немаловажную роль в жизни граждан даже при развернутом социализме.

2

Он сделался не только признанным, но и довольно модным писателем после выхода своего второго исторического романа «Путешественник поневоле»[74]. Среди писателей он обрел новых, добрых друзей. И получил издательское поручение, сыгравшее в его жизни, мировоззрении и судьбе решающую роль.

Одно из московских центральных издательств заключило с ним договор на большую серию очерков, посвященных охране памятников русской культуры. Тема была ему исстари близка, издательство не очень ограничивало выбор мемориальных мест и исторических фактов, связанных с древними крепостями, местными преданиями, уникальными природными феноменами, вроде водопадов, каменных пещер или заповедных деревьев... И отправился Рональд Алексеевич в продолжительное путешествие по старым градам и весям родной страны.

Зимнее свое странствие начал он с Великих Лук. Через Ново-Сокольники рейсовым автобусом миновал Новоржев, добрался уже вечером до Святых Гор, переименованных в Пушкинские. Довольно легко (благодаря «нетуристскому» сезону) нашел пристанище в местной гостинице, увешанной сентиментальными и малохудожественными эстампами «пушкинских мест» в здешних окрестностях, и уже в глубоких сумерках пошел к монастырю. Страшился, что ночью могут закрыть доступ в ограду...

Он сохранял смутные детские воспоминания о крутом холме с церковью на вершине. Жгли сердце мысли о военных разрушениях. И волновался он так, будто предстояло сейчас держать ответ перед тенью поэта за все, что произошло с Россией.

Маленькое каменное строение, похожее на вахту, — эти ассоциации уже никогда не отступали после Кобрина, Абези, Игарки — оберегало вход, но пустовало: вахтер отсутствовал. Никто не окликнул пришельца у чугунной калитки, прикрытой, но не запертой. Слава Богу, широкие ступени каменной лестницы разметены от снега. Наверху веет морозный ветер, звезды уже просвечивают сквозь облака, надо обогнуть храмовую абсиду.

Вот он, белый памятник в маленькой ограде. Белеет в нише траурная урна... Темнота. Тишина. Неописуемое счастье замереть здесь на коленях с прижатым к решетке лбом, в полном, долгом одиночестве, наедине с могилой. Он любил великопостную молитву Ефрема Сирина... И почти забытые слова этой молитвы стали воскресать в пушкинских стихах:

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уса

И падшего крепит неведомою силой;

Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей...

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи...

Здесь в одиночестве у стены Святогорского храма, возрожденного из развалин, под северными звездами и черными ветвями промерзших деревьев Рональд пожалел, что разучился молиться так, как некогда наставлял его отец Иван в Решме. Подумал, что следовало бы это упущение поправить.

В его сердце шло успокоение. Стало вдруг нагляднее и понятнее столь привычное слово МИР. Он-то и царил здесь! И утешительно переходил в человеческую душу...

Паломнику-пришельцу стало здесь приоткрываться кое-что и о самом поэте. Умиротворение настало и в его душе перед тем, как она покинула свою телесную оболочку! Ведь умирал Пушкин по-христиански: Вяземский, человек скептический и острый, свидетельствовал, что поэт простил своего убийцу и отошел примиренный с обузданными страстями...

Зимнее Михайловское прекрасно своим безлюдьем, сугробами, скрипом снега в «Аллее Керн», вечерами у сотрудников музея, составляющих здесь некий особый «монастырь», строгий и в некотором роде аскетический, без духа уныния и празднословия, но воистину в духе целомудрия, терпения и любви... Рональд Алексеевич всегда немножко недолюбливал пушкинистов (может быть, просто из ревности!), но эти (здешние) и, главное, сам директор Гейченко не выглядели ни профанаторами, ни буквоедами, ни торговцами — он любили поэта... И, кажется, понимали его.

Совхозный автобус, переделанный из грузовика в кустарной мастерской и похожий на старый, тряский рыдван, отправлялся в областной центр — город Псков; этой неторопливой оказией воспользовался и автор будущих очерков.

Ехал мимо деревень, поражавших бедностью, соломенными крышами изб, неустроенностью дворов, малолюдством, хмуростью. Кое-где встречались еще следы военных разрушений — ни одной целой колокольни, ни одного креста в небе. Одно радовало — не добралась до этих глубинных мест рука товарища Пегова — это он ведал в Москве черным делом переименований народных названий в партийно рекомендованные! И музыка этих слов-названий, в каждом селе, в каждом урочище и в любой деревеньке, на таблицах перед мостами через здешние малые речки будила в сердце что-то ему родственное, немаловажное, по духу своему истинно пушкинское. Не было в этих словах-названиях особой звучности или мещанской сладости, как в пеговских искусственных неологизмах (вроде «Уютное», «Солнечное», «Лучистое»), не было и казенно-бюрократического профамилирования в честь очередного товарища губернского. Но в них жила Русь, веселая и трагическая, певучая и рыдающая...