Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая
— Так ты же сама себе противоречишь. То есть невозможно понять, ты хвалишь или осуждаешь? — кипятится моя сестра. — Мы, артисты, хорошие или плохие? Мы нужны или не нужны? И давай возьмем шире — театр нужен или не нужен? Дальше выстраивается ряд: кино, литература, живопись… Вообще весь духовный спектр человеческой личности. Все, что не требуха.
— Ты только на свой счет не принимай: личности — они ведь разные. Ты сама не раз повторяла слышанное, например, от Гоголевой, да и от других ваших звезд: «Кто-то гребет к себе, а кто-то от себя». Я-то знаю твою реальную жизнь. Начиная от спасенных в войну людей и собственный твой бесстрашный характер, и умение заряжаться неизвестно откуда пришедшими грандиозными идеями и заражать ими тех, кто рядом. Я часто вспоминаю наши споры относительно придуманного тобой Женского центра: ты мне толковала, что это будет некое средоточие духовного и физического развития женщины. А я дотошно приставала: а в чем конкретно это развитие будет выражаться? Ты мне, как слабоумной, терпеливо втолковывала: ну, например, приучить себя после каждой еды рот полоскать, зубы чистить. Или зарядку по утрам делать, душ принимать. А я, как теперь понимаю, отбивалась: и для такой ерунды нужен целый центр?
Но позже, когда мы с тобой вместе корпели над конкретными планами, схемами, выбором направления, я, наконец, поняла весь глубочайший смысл твоей идеи. Если формулировать лозунгами, для краткости и доступности, — нести культуру в массы. Родная моя, ты всегда была склонна взваливать на свои плечи миссию, причем в государственных масштабах. И так старалась вовлечь в этот процесс меня!
— Идея была вполне жизнеспособная, если бы не главное зло нашего времени. Я имею в виду отнюдь не преходящие частности типа желчного начальника или брюзгливого соседа. Я имею в виду деньги. Когда нас начали использовать и отбрасывать за ненадобностью все кому не лень (стоит заметить, что некоторые уже просто почили в бозе, иные, пережив свои сроки на казенный кошт, теперь облеклись в новую респектабельность, а кто-то вульгарно все еще рассчитывает снова попользоваться при возможности), вот когда весь этот кошмар всплыл на поверхность, тогда только я поняла, что эту гору нам с тобой не поднять. Такая вот роковая ошибка, одна из многих. Как, помнишь, с этим нашим прекрасным домом. Мы ведь тогда его купили и радовались, я помню свой первый приезд. И как ты радовалась:
— Вот теперь смотри, он уже наш, этот большой и светлый дом, даже сад посадили — яблони, сливы, вишни. А елки, туи, бересклет уже росли там, нас дожидались. И старые липы за оградой, какая красота! А благоухание! Когда ты в первый раз ночевала в доме, как понравилась тебе твоя спальня на втором этаже с окнами на восток, помнишь? А там, за дорогой, березы, они и вдоль забора белокаменного, как стражи покоя. Красиво, правда?
— Красиво. И закат по ту сторону поля, что перед входом, особенно теперь, в августе… — тогда ты именно так говорила, я точно знаю, вполне искренне. Да ты и захотела бы — так не сумеешь соврать.
Но прошли годы, вначале ты прилетала или приезжала охотно, хоть и ненадолго. Потом — появилась новая нотка. И ты, приехав, чтобы повидаться со мной и побывать у родительских могил, через два-три дня все же перебралась в отель, а мне сказала:
— Признаюсь: я, оказывается, горожанка, не умею отдыхать на природе. Могу приехать на денек, а потом мне скучно, некуда себя девать. И вообще, мне проще у себя дома.
— Так ты и есть у себя. Это же наш с тобой дом, забыла?
— Все я помню, ничего не забыла, этот дом мы с тобой купили, здание принадлежит нам и двор тоже. Но все это не стало нашим домом и, наверное, никогда не станет. Знаешь, что такое наш дом? Это место покоя, место защищенности. Здесь я пока этого не чувствую. Мне здесь неинтересно. При всех красотах. Тебе нравится — живи, мне не надо. Это больше не мой дом.
— А где теперь твой дом? У тебя дома? У тебя в театре?
— Дома спокойно, но очень одиноко. Все тепло душевное — от собачки, я с ней, как с другом, делюсь. Она понимает. Театр? Я, когда уходила, грешным делом, уговаривала себя, что театр — это просто место работы. Ошибалась. Глупая и мелкая обида обернулась против меня. Всю жизнь знала, что для меня сцена — это сама жизнь. Я по ней тоскую день и ночь, да не вернешь. Всю жизнь театр был смыслом и счастьем моей жизни, давал мне ощущение ее полноты. Уход из театра стал роковой и непоправимой ошибкой. Глупая надежда на другую дорогу так и осталась глупой, неосуществленной и неосуществимой надеждой. Я просто стала ступенькой в карьере недостойного человека. Из признанного мастера превратилась в престарелую дебютантку, признаться кому-нибудь — засмеют. Приходится, как говорится, делать вид. Сижу в пустых стенах, жду, когда позовут. Одна радость — я помню закон сцены. И умею выстраивать драматическую роль. Особенно если не надо запоминать написанный кем-то текст. Это, похоже, удается: они верят, что мне нравится мой «новый образ».
— Ну ты так-то уж себя не принижай. Если вокруг вранье, так это не твое вранье, не твоим языком раскаленную сковородку лизать. Все, что тобою сделано, живо — и на экране, и на сцене. Совсем недавно в каком-то разговоре ты сказала: «Меня помнит народ». И это правда. Люди помнят тебя как мастера. Умные знают, что ошибаются все. Умные понимают, что чистую душу обмануть легко. Умные разберутся, кто прав, а кто преступник.
Не я одна помню каждую твою роль на экране и на сцене, в жизни семьи и в жизни страны. И, разумеется, я знаю до мельчайших подробностей твою роль в моей жизни и не представляю, как могло бы быть без этого. Если образовалось и проявилось в моей личности что-то стоящее, так
