Татьяна Сухотина-Толстая - Дневник

27/11 октября в пятницу вечером мама заболела сильной болью в левом боку. На следующий день была уже в бессознательном состоянии, и, проболевши 10 дней, скончалась 4 ноября (22 октября) в 5 часов утра (4 ч. 25 м. по солнцу). Похоронили ее в четверг 6 ноября (24 октября) у Кочаковской церкви рядом с сестрой Машей. В день похорон, после обеда арестовали Колю Оболенского, сделали у него обыск и увезли в Тулу в «особый отдел Чрезвычайной комиссии».

Тоскливо, грустно, страшно. Напишу подробнее о мама, когда опомнюсь. Сейчас слишком больно. А кроме того, я нездорова — отчаянный насморк и бронхит. И керосина жечь нельзя.

1920

Более недели тому назад вернулась из Москвы, куда ездила с Таней.

Таня в Москве — странно сказать — очень веселилась. Между колкой дров, уборкой комнат, мытьем посуды, стряпней, она успевала бегать к своим подругам: Грузинской, Шереметевым и Оболенской, и 6 раз побывала в театре. Но когда она вернулась в Ясную, ее утомление выразилось в сердечном припадке, совершенно схожем с припадками ее отца: стеснение и боль в сердце, сердцебиение, трясучка, потом зевота, водянистая моча и облегчение. Меня очень огорчил и смутил этот ее припадок. Если они будут повторяться, то мне будет ужасно в дочери опять переживать те же страдания, что я видела в муже. С отъездом Wells очень трудно ввести ее в правильное русло жизни. Учить ее почти не приходится; искала в Москве учительницу и не нашла. Сама могу учить только языкам.

Сегодня приезжал ко мне сын какого-то инженера из Щекина, которого я взялась за 500 р. в час учить английскому языку. Это пустяки, как деньги, но я ради практики; я в Москве истратила 250 000 р., из которых я 200 000 р. заняла. Для покрытия долгов послала в Московский Толстовский музей продавать две картины: «Холстомер в молодости» и он же в старости, кисти Сверчкова.

Напишу несколько образцов теперешних цен в Москве: хлеб черный — 550–600 р. за фунт, белый хлеб — 1200 р. ф., молоко — 600–800 р. кружка, картофель 220 р. ф., яблоки от 75 р. до 400 р. штука, чулки от 3 до 12 тысяч р. за пару, сукно 40 000 р. за аршин, шевиот 20–30 тыс. за аршин. Я переделала свою и Танину старые шапки и заплатила за это 22 000 р. За 5 ф. риса я заплатила 11 500 р. И все в этом роде.

1921

Послано 22 000 р. в Серпухов Ел. Ник. Крымовой для маленькой Наташи Сухотиной.

1929

Надо писать свой дневник. Хоть мне и 65-й год, но учиться еще можно. И должно. Мне приходится писать и говорить об отце. Я это делаю не так хорошо, как могла бы, если бы у меня техника слова была бы лучше развита. Я в шутку говорю, что я унаследовала от отца его неумение писать. Это наполовину шутка. Он умел сильно, страстно и глубоко думать и чувствовать и не жалел сил для того, чтобы суметь это выразить. Но процесс этого выражения был тяжел: мы — его переписчицы и переписчики — это хорошо знаем. Не десятки, а сотни раз он переделывал написанное и до старости учился писать.

А мне, кроме того, что следовало бы оставить что-нибудь ценное об отце — приходится зарабатывать на свою жизнь. Хочу попробовать писательство.

Когда мы были маленькими, О. А. Голохвастова подарила Сереже две прелестно иллюстрированные книги Оскара Плетча под заглавием «Was willst du werden?»[286]*.

На каждой странице была иллюстрирована какая-нибудь профессия. И вот Сережа уже стариком говорил, что он до сих пор не решил, чем он хочет быть. Я тоже. Я в молодости хотела быть художницей, писательницей, актрисой, пианисткой. Иногда хотела быть сподвижницей, а иногда львицей, покорительницей сердец и хозяйкой артистического салона, иногда просто женой и матерью.

Но всегда в продолжение всей жизни впереди всего стояло дело отца и его работа. Делала я ее плохо, по мелкоте своей природы, иногда небрежно, — жизнь уносила, — но никогда я не усомнилась в том, что это дело должно быть для меня самым важным. Теперь многие возможности уже отняты от меня, но, слава Богу, во мне много любви к жизни и есть еще остатки сил для работы.

Затеяла в Париже Русскую академию и раздумываю — хорошо ли я сделала и почему я это сделала.

Во-первых, сделала я это из любви к этому роду искусства. Для меня — наслаждение быть в атмосфере искусства и участвовать в ней.

Во-вторых, я думаю, может быть ошибаюсь, что я — хороший педагог по искусству.

В-третьих, это может дать мне заработок.

И в-четвертых, из сочувствия к здешним русским художникам, которые сидят без заработка, в безызвестности и в разброде. Боюсь, что как обыкновенно, это мое желание быть полезной принесет мне неприятности. Это со мной так часто бывало.

Иногда мне приходят следующие мысли: стоит ли теперь учить живописи? Что выражает теперь художник? Обнаженную женщину? Букет цветов? Уродливый портрет? Зачем все это?

Прежде, когда была религия, человек приносил в дар Богу все то, что было в его душе самого высокого, чистого, лучшего.

Музыка, архитектура и живопись жили только в церквах, как жертвоприношение. А какой теперь Бог у большинства людей?

На днях я ездила в Невер на лекцию. Приехала туда в 4 часа дня. Взяла комнату в Hotel de la Paix против вокзала, разложилась и пошла купить кое-что, чтобы сварить себе к обеду.

Так как я слышала, что в Неверском монастыре можно видеть «Блаженную Бернадетту», которая будто бы открыла Лурд, то я пошла навестить этот монастырь. Двое, у которых я спрашивала дорогу, сначала переспросили: «Quel couvent? Quelle chapelle?»[287] — а потом, усмехнувшись, ответили: «Oh, celle-la».[288] И указали дорогу.

Прошла по неизбежной во всех французских провинциальных городах «Avenue de laGare»,[289] которая ярко напомнила мне родную Тулу с ее магазинами, соломенными шляпами, безвкусно отделанными лентами, фотографиями молодоженов с идиотскими лицами и натянутыми позами, парикмахерскими, с многочисленными produit, служащими якобы для того, чтобы сделать из некрасивой женщины — красивую и обыкновенно достигающими обратного результата, затем свернула по городскому парку и подошла к монастырской стене с воротами и калиткой. Тоже напомнило мне Тульский монастырь, куда я в детстве ездила в гости к тетеньке П. И. Юшковой, а впоследствии езжала заказывать белье.

Я вошла в калитку. Направо сад. Цветут яблони, облетели уже вишни. Вскопанный огород. Вокруг ирисы и другие цветы. Пусто. Никого нет. Я зашла в ложу консьержки справиться.

«Suivez le sentier, madame, vous verrez une porte en bois et a cote une autre petite. Allez, c'est la».[290]