Анна Сергеева-Клятис - Пастернак в жизни
Дорогой Евгений Борисович! Я не могла приехать на похороны Вашего отца. У меня бы не хватило сил, и я поздно узнала. Мне некуда было дать телеграмму – о вдове у меня сохранились такие воспоминания, что об этом не могло быть и речи. Сразу я подумала о вас, хотя мы с вами не знакомы. Но не знала адреса. Это письмо поэтому опоздало, но пусть хоть поздно, но все же придет. Вы, вероятно, знаете отношение О.М.[374] к Борису Леонидовичу. Однажды он сказал Анне Андреевне: «Я так много думаю о Пастернаке, что даже устал»… Он писал о нем. В те тяжелые дни, когда дошла весть о смерти О.М., ваш отец был единственным писателем, который ко мне пришел. Ночью, на следующий день после ареста О.М., в тридцать четвертом году, его довез к нашему дому Демьян Бедный, и мы втроем (с А.А.) долго сидели и говорили «о жизни и смерти». Когда-то я была у него в Переделкине и от него узнала, что такое книга стихов. Не цикл, не ряд стихов, а именно книга. Он говорил о «чуде становления книги». Когда О.М. был в Воронеже, они разговаривали через меня. Были у нас трудные разговоры (у меня с ним), и он их помнил, и я их помню. С О.М. этого не бывало. О.М. считал, что Борис Леонидович «всегда прав». Это о «правоте» поэта. Речь у нас с ним шла о нашей жизни и о поэте в ней. Я рада, что под конец этого спора бы не было: поэт всегда прав. <…> Думая о нем эти дни, я представляю его себе не молодым, которым я его знала, а стариком. Могущественным и великолепным. Я знаю, что он был чудом, самым обыкновенным чудом. С ним мы хоронили эпоху. Мы в ней бились и разбивали себе головы. И он гудел как орган. Мне сказали, что в гробу он впервые стал евреем – еврейским пророком. Этот москвич, дачник, гуляющий по переделкинским рощам, этот ревущий орган, этот еврейский пророк – пусть он лежит в земле; он оставил нам страшно много и разбудил огромные массы людей. Я это точно знаю. Видела. У него было блестящее чувство времени, и то, что он сделал, он сделал вовремя. Последствия этого неисчислимы.
(Н.Я. Мандельштам – Е.Б. Пастернаку, 3 июня 1961 г. // Гладков А.К. Встречи с Борисом Пастернаком. С. 45–48)* * *30 мая, вечером, – это дни сдачи экзаменов за школу, – возле метро «Кировские ворота» я и Сумеркин встретились с его школьной подругой, которая нам сказала: «Классик умер сегодня».
Поясню: Сумеркин, его подруга и еще несколько человек, учившихся в школе в Потаповском переулке, опекались их учительницей английского языка, которая была наставницей у дочери Ивинской Иры. Все это составило дружеский круг почти на всю жизнь. И они, но не я, знали «тайну» – кто была Ивинская для Пастернака. И все они называли его, по-семейному, «классиком».
В день похорон мы втроем – Сумеркин, Гельперин, я – на электричке оправились в Переделкино. Кажется, в дом к гробу мы не пошли. Стояли во дворе. Вместе со всеми пошли на кладбище. Когда началось чтение стихов, Юра Гельперин после чтения «Августа» и, кажется, «Гамлета» осмелился тоже читать. Он читал дольше всех, раннего Пастернака и из «Второго рождения». Радость, что так много людей, таких как мы, а также пожилых и известных, были здесь вопреки официальным словам об осуждении Пастернака населением СССР.
Много лет подряд мы ездили порознь или вместе именно в тот день, 2-го июня, – в Переделкино (и еще 19 августа). Именно 2 июня[375]. И при знакомстве с новым человеком я спрашивал, а был ли он на похоронах Пастернака.
Время от 2 июня и до конца года так или иначе связано у меня с началом настоящей дружбы и первой любви, и началом неприятия казенщины, мстительного ареста Ивинской и ее дочери, судом над ними. Год Пастернака.
(Суперфин Г. Воспоминания [Электронный ресурс] / передачу ведет И.Н. Толстой // Усилие воскресения: Памяти Бориса Пастернака. 2010. URL: http: //www.svoboda.org/content/transcript/2059581.html* * *Пастернак никогда не писал авторучкой. Обыкновенная школьная «вставочка» – вот «орудие производства» поэта. Черновики писались мягким черным карандашом, отнюдь не химическим, Пастернак никогда ничего не диктовал ни стенографистке, ни на машинку. Конечно, не пользовался ни машинкой, ни магнитофоном. Первая его встреча с магнитофоном – над его гробом записывались прощальные речи[376].
Никогда ничего не писал ни для радио, ни для кинематографа. Часто плакал – в кино, при чтении стихов и шутя говорил, что не может видеть на экране никакого крупного плана – даже голова лошади вызывает неудержимые слезы.
Все это мелочи, пустяки. Но все они связаны с его личностью. Его торопящийся, глуховатый голос, его власть над словами, вызывающая неожиданные ассоциации и казавшаяся диковинным чем-то – все это удивительно цельно.
Профессор Петров, посетивший Пастернака перед смертью, был возмущен страстностью его тона, «позерством», как выразился бедный профессор Петров, никогда не видавший близко больших людей искусства.
Привычка говорить «да-да-да», множество этих «да» заменяло Пастернаку те «вводные слова», которые нужны, покамеcт «сработает» мозг настоящий ответ.
Он любил жизнь, но не считал, что она – предмет для шуток. Пастернак не любил иронию. Все стихи его – серьезны, предельно искренни.
Вспомните – он никогда не переводил Гейне. Не было поэта, более чуждого Пастернаку[377]. В компании лефовских остряков он чувствовал себя всегда чужим. Ему и в те дальние годы было ясно, что истинная поэзия не с ними, с этими остряками. В обществе Пушкина, Гёте и Рильке он чувствовал себя свободней, чем в Гендриковом переулке. Когда это стало болезненно ясно – Пастернак ушел из этой компании, осудив и ее, и себя двадцатых годов.
<…> Эренбург пишет, что сердце Пастернака не слышало «хода истории». Мне кажется, что он слышал его лучше, чем Маяковский, и был хорошо подготовлен к тому, чтобы не покончить с собой.
Конечно, Пастернак был с жизнью в ладу. Полный творческих сил, он был всегда оживлен, общителен, весел, приподнят. «Неудачи» его не смущали.
Цель творчества – самоотдача,А не шумиха, не успех.Позорно, ничего не знача,Быть притчей на устах у всех.
Пастернаку было давно ясно, что печатать его ни один журнал не решится. Ничтожное количество стихов, напечатанное в «Знамени» в 1956 году, разумеется, не говорило о возможностях печатания.
Иногда случалось напечатать «Актрису» в журнале «Театр», «Хлеб» в «Новом мире», дать несколько стихотворений для Дня поэзии.
Эренбург прав, что Пастернак был счастливым. Это потому, что он сумел жить в мире с самим собой.
Сказать на последнем году жизни «Все сбылось» дается немногим счастливцам.
(Шаламов В.Т. Несколько замечаний к воспоминаниям Эренбурга о Пастернаке (1961) // Литературная Россия. 1990. 9 февраля. № 6)* * *Умер Пастернак. И как далеко ни находились бы мы от места его погребения, мы все сейчас духовно, мысленно предстоим его гробу, с молитвой и любовью, с печальной и вместе благодарной мыслью о нем самом, об его жизни и служении. Умер поэт, то есть человек, имевшей один из величайших даров, отпускаемых человеку, – дар слова, дар воплощения красоты и правды. Поэт, поведавший нам о торжествующей чистоте существования, о тайном и высоком смысле жизни, о человеке и его духовной, творческой судьбе. Умер русский человек, который любил родину беззаветной, но зрячей любовью, и нам помогший по-новому увидеть и по-новому полюбить ее. Россия Пушкина и Толстого, Достоевского и Блока, будет отныне и навсегда и Россией Пастернака. Еврей, он принадлежал к народу, издревле рождавшему в мир пророков, страдальцев и безумцев, не согласных примириться не на чем, кроме последней правды, и он остался верен этой глубочайшей сущности еврейского призвания и всей своей жизнью выполнил его. Умер христианин, не побоявшийся исповедовать имя Христа в дни отступления от него и сказавший просто и твердо, перед лицом всего мира, что нужно быть верным Христу. И, наконец, умер большой человек, большой тем, что нашел в себе видения и слова, нужные всем людям, близкие всем людям, сказанные всем и за всех. «Я чувствую за них за всех, – сказал он, – я ими всеми побежден. И только в том моя победа». Кто может, пусть помолится о его светлой душе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
