Оксана Сергеева - На краю неба (СИ)

Пролог

Полдень. А все никак не проходила глухая утренняя серость. Казалось, никогда не рассосется этот морок, не отлипнет от мокрой земли туман. Катя ненавидела дождь. Ненавидела сырую промозглую погоду. Это не теплый плед и романтичные книжки. Это забрызганные по колено джинсы, слипшиеся паклей волосы, потекшая косметика. И холод. В дождь всегда ужасно холодно…

Сунув в карман ключи от машины, Екатерина с облегчением рванула на себя массивную дверь, заскочила в родительский дом и вдохнула благодатное тепло.

— Мам! — громко крикнула, рывком расстегивая молнию и снимая короткую кожаную куртку.

Всегда кричала так, переступая порог. Привычка, от которой невозможно избавиться. Был бы отец в это время дома, крикнула: «Мам! Пап!»

Она уже направилась в свою комнату, по дороге раздраженно стряхивая с длинных волос капли воды, но остановилась, замерла как вкопанная у подножья лестницы. Не звук ее остановил, не мысль случайная, а запах. После улицы запахи в помещении всегда чувствуются острее. Что-то до боли знакомое раздражало нос. Какие-то горьковато-древесные нотки. Дима. Дима здесь. Крапивин! Бестолково суетясь, Катя начала поправлять одежду, потом остановила себя. Одернула руки, оставила кофту в покое и побежала в комнату, чтобы влезть во что-нибудь сухое и теплое. Только сменив джинсы и надев мягкий свитер с высоким горлом, Катя спокойным шагом пошла в гостиную.

— Дима, привет, — удивительно легко выдала приветствие и, пройдя мимо кресла, в котором он разместился, пригнулась к матери. Поцеловала ее в щеку. Юлия встала с дивана, на котором сидела до этого напряженно и собранно.

— Зайдешь потом ко мне, — коротко сказала Кате, с материнской нежностью чуть приобняла поднявшегося со своего места Диму и вышла из комнаты.

От этого трогательного прощания и милых улыбок Екатерине сразу стало тошно. Она смотрела матери вслед, но, когда та скрылась в холле, смотреть стало некуда, и девушка с замирающим сердцем повернулась к Крапивину. Столкнувшись с его льдистыми голубыми глазами, она тотчас потеряла свою наносную легкость. Горло забило. Не ждала, но знала, что он придет. Жила этим предчувствием. И все равно не была готова увидеть его. Поняла, что больше не сможет сказать ни слова. Не сможет, и все. Дима подхватил лежащий на спинке кресла пиджак, надел на широкие плечи.

И с его простым движением почему-то боль, поселившаяся в сердце, ощутилась стократ сильнее.

— Зачем ты пришел? — кое-как совладав с собой, спросила Катя, потому что молчать было бессмысленно, и отшатнулась, отступила, едва Дима сделал шаг в ее сторону.

Сколько же времени он просидел тут за разговорами? На улице моросил мелкий дождь, а волосы у Димы сухие. Блестящие и шелковистые — таких после дождя не бывает.

— Попрощаться. — Как бы глупо это сейчас ни звучало, он сказал чистую правду.

Они больше месяца не виделись. Не виделись, не перезванивались, не переписывались. Избегали друг друга. А говорили сейчас так, будто расстались только вчера. Говорили будто о глупостях.

— Ну, счастливого пути, — невозмутимо пожала плечами Шаурина. — Когда улетаешь? — задав вопрос, тут же пожалела. Теперь будет считать часы и минуты. Секунды считать будет до момента, когда он навсегда исчезнет из ее жизни.

— Завтра ночью, — сообщил он, пристально вглядываясь в Катино бледное, бесстрастное лицо.

Он долго смотрел на нее. Она в ответ долго молчала. Под его пронзительным взглядом равнодушная маска стала невольно спадать с лица, серые глаза вмиг предательски повлажнели.

— Поменяй билеты. Слышишь? Поменяй билеты и никому не говори, когда улетаешь! Чтобы я не узнала! Слышишь, Дима!

— Я поменяю, — спокойно согласился он.

— Ты это сделаешь?

— Я это сделаю.

— Зачем ты пришел? — снова спросила уже резче, потому что хотела услышать в ответ другое, а не «попрощаться». Но знала, что ничего подобного не услышит. — Где твое кольцо, Дима? Почему ты не носишь обручальное кольцо? — Она вдруг схватила его правую ладонь, потом отбросила ее и начала суетливо лазить у него по карманам. Вытащила ключи от машины с брелоком — кроличьей лапкой, — который сама ему подарила. — Митя, ты все еще не выбросил эту безвкусицу? — воскликнула театрально. — Ты хоть мою фотографию с заставки удалил? — Нащупала в правом кармане мобильник.

Увидев свое фото на экране, Катя не смогла сдержаться и слабо хлестнула Крапивина по щеке, выронила телефон из рук. А Дима не прореагировал — ни словом, ни жестом. Только губы плотнее сжал. Она шарила у него в карманах, а он стоял, как скала! Холодный, как всегда, непробиваемый.

— Фотография, Дима… ты даже… — Катя прикрыла рот ладонями, точно пытаясь окоротить лёт слов. Поймала себя на том, что начала нести какую-то бессмыслицу, стала задавать глупые вопросы, ответ на которые ей уже не нужно знать. Не нужно ничего слышать. Потом она развернулась к нему спиной, боясь разговориться. Ее плечи мелко затряслись. То ли от смеха, то ли оттого, что заплакала. Дима тронул ее за плечо, Катя резко повернулась к нему, а он не убрал руку. Так и замерли они в неловком полу-объятии. Кривоватая улыбка появилась на ее лице.

— Ну, давай, Крапивин… Тебе же хочется… на прощанье.

Дима так и застыл — не обнимая, но и не отталкивая — обратив взгляд в ту сторону, куда ушла Юлия Сергеевна. Заметив у Кати на шее — чуть выше горловины свитера — маленькое красное пятнышко, осторожно коснулся его кончиками пальцев. Снова плойкой обожглась. Катюша всегда такая неаккуратная. То порежется, то обожжется. Сердце у него болезненно сжалось. Он еще раз посмотрел куда-то вперед, потом перевел взгляд на ее лицо.

— Крапи-и-вин, — смеясь, протянула она, стараясь сделать это как можно снисходительнее. Все ждала его певуче-иронического «Катри-и-ин», но так и не дождалась. Куда-то делось его умение тонко и незаметно поддеть ее.

Но смех оборвался, стоило Диме прижать ее к себе и поцеловать. Это было не горько, сухо, как должно быть при расставании. Было сладко и страстно. Больно. Дико, ужасно, невыразимо больно. А думала: выдержит. Теперь же уперлась в его крепкую грудь ладонями, оттолкнулась, но не оторвалась. Да и он не собирался отпускать. Прижал еще сильнее. Переместив руки, обхватил руками чуть ниже плеч и, сковывая любое движение, приподнял над полом.

— Пусти… — выдавила она.

— Катя, — бессмысленно позвал он. Понял вдруг, что толком ничего не сказал ей, хотя она права: он пришел не для того, чтобы поговорить с ней. Пришел он, чтобы только ее увидеть.

— Все! Отпусти меня, Крапивин! Дима пусти меня! — заорала она, стараясь выскользнуть из его рук. Но не могла. — Пусти… — бессильно захныкала. Слезы застилали глаза, и Димкино красивое лицо с точеными, аристократическими чертами лица, светлая рубашка и темный пиджак — то, что было у нее перед глазами, — превратились в одно сплошное мутное пятно.