Ефим Гольбрайх - Былой войны разрозненные строки

Не всегда солдат был безмолвной «серой скотиной», посланной на убой. Но мы, в штраф-ной роте, всегда старались завоевать доверие солдат и делили с ними вместе все лишения.

Г. К. — В штрафных частях в плен немцев брали или…?

Е. Г.. — К концу войны ожесточение достигло крайних пределов, причем с обеих сторон. В горячке боя, даже если немец поднял руки, могли застрелить, но, если немец, после боя выполз с траншеи с поднятыми руками, тут у него шансы выжить были довольно высоки. А если с ним сдалось еще человек двадцать «камрадов» — никто их, как правило, не тронет. Но…, снова пример. Рота продолжает бой. Нас остается человек двадцать и надо воевать дальше. Взяли восемь немцев в плен. Где взять лишних бойцов для конвоирования? Это пленных румын сотнями отправляли в тыл, без конвоя. А немцев…

Ротный отдает приказ — «В расход»… Все молчат… Через минуту идем дальше в атаку… И так бывало… «Власовцев» всегда убивали на месте.

То что фашисты творили на нашей земле — простить нельзя! Сколько раз видели тела растерзанных наших ребят, попавших к немцам в плен….

Когда немцы выбили нас из Шауляя, то захватили наш госпиталь, расположившийся в двухэтажном здании. Нашу роту бросили на выручку пехоте. Но мы не могли пробиться! Танки перекрыли подступы и расстреливали нас в упор. Отошли на высотку и видели в бинокли, как фашисты выбрасывают наших раненых из окон… О каких пленных после этого может идти речь?! Штрафники в плен брали относительно редко… Это факт. У многих семьи погибли, дома разрушены. Люди мстили… А какой реакции следовало ожидать? У нас были солдаты, прошедшие немецкий плен. После всех ужасов, которые они испытали, все слова замполитов о гуманности, были для них пустой звук.

Еще страшный эпизод. В1943, году, летом, наш стрелковый батальон пошел в атаку. Брали село в лоб, шли на пулеметы. После боя в живых осталось совсем немного счастливчиков. На земле сидел и истекал кровью командир роты. Осколком ему оторвало ни-нюю челюсть. Подвели человек пять пленных немцев. Боец спрашивает: «Куда их». Ротный достал из полевой сумки блокнот, вырвал листок и кровью! на нем написал — «Убить»… Но был случай, там же, под Шауляем, который до сих пор не дает мне покоя.

Нашу оборону перешел человек, без оружия, в поношенной гражданской одежде. Никаких документов при нем не было. Быть может бежал из лагеря и пробирался домой. На свою беду он ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца — то же самое. А он говорил и говорил, пытаясь, хоть что-то объяснить. Скорей всего это был латыш или эстонец, но никто не знал ни латышского, ни эстонского языка. Проще всего было отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо было послать конвойного. Расстрелять — проще. Как говорил «великий вождь»: «нет человека — нет проблемы». Я пытался предотвратить расправу. Начальство посмотрело на меня с недоумением. Еще и обругали… Неоднократно, когда я пробовал остановить расстрел пленного, мне, мои же товарищи, говорили: «Ты почему их жалеешь?! Они твою нацию поголовно истребили!»…

Особенно грешили расстрелами не окопники, а штабные, тыловики. Тех же румын надо было по дороге в плен от «героев второго эшелона» охранять… Немцы всегда знали, кто стоит на передовой перед ними. Если знали, что перед ними штрафники, то дрались с нами более стойко и ожесточенно. Но, в принципе, немцам было глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Психологически, наверное, немцам было тяжело воевать против штрафных офицерских батальонов, слишком велико желание штрафбатовцев искупить свои «грехи». А воевали немцы толково, умело и храбро.

Г. К. — Как освобождались штрафники не получившие ранения в боях? Заседал трибунал для принятия решения о освобождении от наказания или их дела рассматривал кто-то другой?

Е. Г.. — Командир роты имел право отменить наказание за героизм, даже тем бойцам, у которых не истек срок пребывания в роте, указанный в приговоре. А на деле происходило так… После нескольких операций у нас осталось около двух десятков бойцов. Не ранены. Но в боях участвовали, и мы с полным основанием передаем их соседний стрелковый полк. В штаб идет только список «искупивших и проявивших» за подписью командира. Солдаты сдают оружие старшине. Они получат оружие в своих новых подразделениях. Никаких заседаний трибуналов или консультаций с особистами. До последнего солдата мы не воевали… Далее, кто из постоянного состава роты оставался живой, возвращался в армейский запасной полк в ожидании очередного эшелона с «уголовным пополнением». Привозят «каторжан», подписываем акт «о приемке», личный состав строится, и следует в расположение роты. Штрафники получали оружие уже непосредственно у нас. Получали обмундирование, распределялись по взводам. Все достаточно прозаично. Никто не ездил в тыл набирать штрафников.

Г. К. — Отличался ли национальный состав штрафных рот от обычных стрелковых?

Е. Г.. — Нацменов было меньше, чем в стрелковых подразделениях. В основном у нас были славяне. Евреев среди солдат нашей штрафной роты практически не было. За восемь месяцев моего пребывания в роте — на войне это очень большой срок — попался только один еврей, и меня немедленно позвали на него посмотреть. Это был портной из Прибалтики, и он не выглядел удрученным или несчастным. У евреев высоко развито чувство долга, если и попадали в штрафную то только случайно или за какую-нибудь мелочь. Ну и командир-антисемит мог «упечь» в штрафную. И такое бывало… Хотя Семен Ария в своих воспоминаниях упоминает нескольких евреев, своих товарищей по штрафной роте. Среди офицеров моей роты было трое украинцев и четверо русских.

Зато соседней штрафной ротой командовал еврей Левка Корсунский, с манерами одессита. Явившись в тихую минуту к нам в гости на шикарном трофейном фаэтоне, запряженном парой красавцев-коней, он снял с левой руки шикарные швейцарские часы и бросил налево, снял с правой и бросил направо. Это был жест! Современному человеку трудно объяснить. Часы были предметом постоянного вожделения и нередко служили наградой. Не знавшие ни слова по-немецки наши солдаты быстро научились произносить — «вифиль из ди ур». Ничего не подозревающий немецкий обыватель охотно доставал карманные часы и они немедленно перекочевывали в карман к воину-победителю.

После войны долго разыскивал Корсунского и Тещина, но безуспешно. Как сложилась их судьба? Живы ли?

Г. К. — Доводилось ли Вам после войны встретиться с кем-нибудь из бывших штрафников Вашей роты?

Е. Г.. — После Победы я некоторое время служил в Вентспилсе. Однажды утром навстречу попалась группа моряков. Надо сказать, что отношения с моряками были не простыми и не всегда мирными. Один из моряков неожиданно кинулся ко мне и стал душить. Ввиду численного превосходства сопротивляться было бесполезно, оставалось лишь покорно ждать своей участи. Четверо других моряков стояли в стороне и почему-то улыбались. Прежде, чем я понял, что моей «драгоценной жизни» ничего не угрожает, мои новые, только накануне тщательно прилаженные погоны, оказались безнадежно смяты. Это был наш бывший штрафник, командир морского «охотника», отбывший штраф — по ранению или по сроку, уже не вспомнить, на корабль его вернули, но в офицерском звании еще не восстановили и он был в мичманских погонах. О свободе передвижения говорить уже не приходилось. Я был «взят под белы руки», и наша живописная группа — я в зеленом, остальные в черном — поволокла меня на пирс. Корабли стояли на другой стороне Венты. Один из моряков встал на скамейку и стал размахивать руками. Я понял — флажковая сигнальная азбука. С корабля заметили, что-то «написали» в ответ, быстро спустили шлюпку, и, вскоре, мы все очутились в тесном кубрике. Стол был уже накрыт. Дальнейшее вспоминается смутно…