Фриц Шахермайр - Александр Македонский

Именно в этом и состояла главная трудность, возникшая перед Александром. Македоняне очень хорошо понимали, что для него новый титул означал конец прежней царской власти. Этим и объясняется их сопротивление и отрицательное отношение Антипатра к обожествлению Александра. До тех пор, пока Антипатр оставался правителем, надеяться на изменение отношения к апофеозу не приходилось. Одного этого было уже достаточно, чтобы сместить Антипатра. От его преемника Кратера можно было ожидать и терпимости, и помощи в вопросе о признании божественности царской власти. Но пока Александр терпеливо выжидал. Согласно одному источнику, он, находясь еще в Индии, попытался добиться, чтобы его матери Олимпиаде оказывали божеские почести. Однако, по-видимому, если это сообщение вообще достоверно, и в этом он не достиг успеха[360].

Большие надежды возлагались на Грецию, где всегда чтили героев, а Геракла даже причислили к богам. Основатели городов и новых государств удостаивались таких же почестей. Агесилай отказался от божеских почестей, которые ему предложили в награду за помощь Фасосу, но Лисандр охотно принял их от ионийских олигархов. Вообще, у греков творец, гениальный человек почитался если не богом, то «существом, преисполненным бога и руководимым им». Все это, конечно, в полной мере относилось и к Александру. Ведь он был и основателем городов, и спасителем, а присущий ему творческий дар не знал себе равного ни в ком из смертных. Поэтому города Ионии уже давно начали оказывать ему божеские почести.

Однако все приведенные выше случаи апофеоза были лишь внешним выражением более глубоких изменений: творческое начало постепенно угасало в греческих городах. Способности и таланты наблюдались лишь у отдельных выдающихся личностей. Только они могли подняться над злосчастной раздробленностью, над убожеством мелких группировок, над мизерней, мелкой враждой. Эти личности являлись как бы вестниками будущего, воплощением божественного разума. Аристотель говорил: если бы появился человек, настолько превосходящий всех своими способностями и политическим даром, что возвысился бы над всеми, его следовало бы рассматривать как часть государства. Среди смертных он был бы подобен богу, не подчинялся бы никакому законодательству и сам был бы законом[361]. И разве подобные взгляды не подготавливали наилучшим образом почву для того, чтобы обесценить гегемонию и узаконить новую автократию путем оказания ей божеских почестей?

Поэтому Александр не приказывал, а лишь настойчиво требовал. Не к царю должны были относиться эти почести, а к сверхчеловеческой личности. К тому же каждому государству предоставлялось право решить этот вопрос по собственному разумению. Ведь речь шла о вере, а вера, хотя бы формально, нуждается в свободе воли. При этом Александр собирался вновь применить добровольное принуждение, к которому он часто прибегал.

В некоторых государствах послание царя дало прекрасный материал для дискуссий. И, конечно, именно в Афинах прения разгорелись с особенной силой. Дряхлый Ликург обратился к собранию с такими словами: «Какой он бог? Ведь, покидая его святилище, хочется очиститься?» Когда Пифею сказали, что он слишком молод, чтобы участвовать в решении столь важного вопроса, он ответил: «Александр еще моложе, а его уже хотят провозгласить богом!» После многих ядовитых и острых слов победило благоразумие. Вспомнили эдикт об изгнанниках, понадеялись, что признанием божественности Александра удастся смягчить царя. Самос ведь «стоил обедни». Демад посоветовал своим согражданам не забывать о земных делах, рьяно защищая дела небесные. Даже Демосфен сказал, подняв набожно очи: горе, что нельзя отрицать права царя на небесные почести. При этом он с тонким сарказмом предложил народу согласиться на пожелание Александра, независимо от того, захочет тот стать сыном Зевса или Посейдона. Кто-то предложил установить статую царя как непобедимого бога. Итак, требованию царя уступили, в какой форме это было сделано, нам, к сожалению, неизвестно, но, по-видимому, договорились оказывать царю не обычные почести, как героям, а именно божеские. Да это было теперь и не важно. Спарта тоже выразила свое согласие — как всегда, кратко и дерзко: «Если Александр желает быть богом, пусть он им будет». Несомненно, и другие государства согласились на апофеоз[362].

В литературе многократно опровергалось мнение, что все эти уступки диктовались политическими соображениями. Мы считаем, что умалять роль политики в данном случае неправомерно. Конечно, Афины оказали бы сопротивление даже божественному Александру, если бы он настаивал на своем требовании отдать Самос. Однако это вовсе не означало, что обожествление выпадало из политической сферы; это лишь указывало на известные границы действий даже обожествляемой личности. Причем эти действия следует обратить на добро, пользу, разум, спасение людей и помощь им. До тех пор, пока царь вершит свои дела, основываясь на этих принципах, он может не считаться с формальностями, может, как deus ex machina[363], вмешиваться, не спрашивая никого и не сообразуясь ни с чем, во все дела, включая и политические. И все благодарны ему как богу-спасителю. Однако в тех случаях, когда обожествляемая личность начинает требовать неразумного, бесполезного и невозможного, ее сверхчеловеческие права теряют свою силу. И тогда можно спорить с ней и противиться ей, как любому другому смертному (и бессмертному). Таковы были представления эллинов, и поэтому они без раздумий согласились на апофеоз. Политические вопросы входили в сферу действий обожествляемой личности, но reservatio mentalis[364] была при этом чем-то само собой разумеющимся для грека IV в. до н. э.

Весной 323 г. до н. э. к Александру прибыли послы, чтобы приветствовать его как нового бога. Они явились как посланцы отдельных государств, а не Союза, и это больше, чем что бы то ни было, доказывает постепенное разрушение единства Союза. Но желание царя было исполнено, и подготовленная им почва принесла свои плоды. Такой авторитет, как Эдуард Мейер, замечает по этому поводу: «Причисление Александра к греческим государственным богам не означало, правда, подчинения Греции Македонскому царству, но, несомненно, влекло за собой ее включение в мировую империю»[365]. Однако нам не следует забывать ограничение, о котором говорилось выше! Авторитет Александра стал теперь сверхъестественным божественным законом, но только до тех пор, пока он был направлен на свершение добрых дел. А в остальном вопрос оставался открытым. Таким образом, по сути дела был сделан еще только один шаг. Постепенно пример греческих государств мог повлиять и на Македонию, вызвав там аналогичные перемены. Все это еще не вело к завоеванию абсолютного авторитета, но ведь даже олимпийцы в Греции не обладали им! Почему? Да потому, что здесь вообще не признавали ничего абсолютного, все подлежало критике. Даже богов можно било критиковать, а наука и философия прямо выражали сомнение в их существовании, и божеские почести могли дать царю не больше, чем они давали бессмертным. Тут могли быть любовь, преклонение, восторг, доверие, глубина и искренность чувства, но не безусловное, безоговорочное признание. Ведь даже греческий бог ничего не мог поделать с сомнениями, колебаниями, критикой отдельных верующих. Сколь отличен был от Греции Восток: там подобных проблем не существовало!