Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Определяющую роль в многомесячном психозе писателя сыграл XX съезд КПСС, прошедший в Москве с 14 по 25 февраля 1956 года, а вернее, то, что случилось на съезде в последний его день. На утреннем заседании Никита Хрущёв выступил с закрытым докладом «О культе личности и его последствиях». Закрытость его, впрочем, была условной, потому что вскоре доклад был распространен в партячейках всей страны, и литератор такого масштаба, как Леонов, хоть и не был никогда членом партии, узнал содержание доклада уже в первых числах марта.

Доклад шокировал тогда многих… надо ли говорить, что и на Леонова случившееся тогда было громоподобным, кошмарным?

Не потому вовсе, что Леонов был автором многочисленной «сталинианы»: мы можем вспомнить лишь единичные упоминания имени вождя в «Дороге на Океан», «Нашествии» и в «Русском лесе» (в последних двух случаях фамилия Сталина была снята при переизданиях), несколько ритуальных приветствий в речах и публицистике, две отдельные статьи о вожде, причем последняя — посмертная. Любой литератор тех времен писал о Сталине. Если это и был грех — в чем мы несколько сомневаемся, — то грех общий.

Леонова взволновало другое: дала гигантскую трещину та идея, которой он — со всеми бесконечными скидками — пытался служить, хотя бы, пользуясь его же словами, если не на пятой, то на первой горизонтали своих текстов. Ведь и служил он — как мог — не собственно социалистической доктрине, но некоей утопии, которая могла, по замыслу Леонова, повлиять на историю уже, кажется, обреченного человейника.

И главным проводником той утопии в леоновском понимании был, конечно же, Сталин. С Лениным Леонов никогда не общался, никогда о нем всерьез, пожалуй, не размышлял. Единственный раз Ленин появится в качестве эпизодического героя в «Скутаревском», и все; а то, что в некрологе о Сталине Леонов поминает «черный снег» зимы 1924 года, — так это он домысливает. В 1924 году Леонов, несмотря на свою не столь давнюю работу в красноармейских газетах, в долговечность советской власти верил очень мало и о смерти Владимира Ильича всерьез опечалиться просто б не сумел. Какой еще «черный снег», ей-богу.

Смерть Сталина его тронула куда более, а уж известия об ужасающей неправедности тех времен, массовых расстрелах (о факте которых, конечно, знал — но масштабов предположить не мог) и пытках (вот уж чего не ждали от оплота мирового гуманизма) не могли не повергнуть писателя в глубокий душевный шок.

Это было чудовищное, взрывающее рассудок откровение!

И он тоже, получается, в чем-то, но был явным соучастником тех событий. Он был, пользуясь терминологией «Вора», подельник той эпохи!

Разочарование и ужас были настолько сильны, что весной 1956 года, почти сразу после хрущёвского доклада, Леонов попадает в больницу 4-го Главного управления Министерства здравоохранения СССР. Диагноз: парез, проявившийся у Леонова в параличе нескольких лицевых мышц.

… С тех пор на всех фотографиях Леонова видно, что левая сторона его лица почти недвижима…

Понимаете? Ни Гражданская, ни Отечественная не принесли такого кромешного опустошения: а тут лицо парализовало! Что же тогда в душе творилось…

В 1956 году Леонов вообще не публикуется.

В больнице происходит еще одна знаковая встреча: там в то же самое время лечится от своих ужасов и многодневной бессонницы Александр Фадеев.

Дружеские отношения между ними давно уже были невозможны, но они все-таки общались. Говорили, естественно, о недавнем хрущёвском докладе. Фадеев, который уже что-то смертельно главное решил для себя, неожиданно признался Леонову, что в 1930-е годы поставил тысячу подписей на документах, легализующих писательские аресты… Тысячу.

Вскоре, 13 мая 1956 года, Фадеев застрелился, написав в предсмертной записке: «Не вижу возможности жить, так как искусство, которому отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и уже не может быть поправлено… Литература — этот высший плод нового строя — унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего… Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни».

Едва ли и Леонид Максимович не задумывался тогда над тем, что искусство его, которому он тоже отдал жизнь свою, «загублено самоуверенно-невежественным руководством», а сама литература воистину и унижена, и затравлена…

Десять лет назад, сразу после выхода «Молодой гвардии» Фадеева, Леонов говорил Чуковскому, что роман этот — плохой: «…какая структура у клена, какая структура у самшита, медленно создаются новые клетки. А вон за окном ваш бальзамин — клетки увидишь без микроскопа, огромный, в три месяца достиг высоты, какой клену не достичь и в 12, — но трава, бурьян. Таков и фадеевский роман». Чуковский записал эту фразу в дневнике тогда.

Теперь пришло время самому Леонову задуматься что есть его творчество — самшит или… а?

В пятьдесят семь лет он чувствует себя стариком. Мало кто из общавшихся тогда с ним мог подумать, что Леонову предстоит прожить еще долгие, долгие годы. Напротив, люди видели писателя с надорванным здоровьем и расшатавшейся психикой.

Критик Евгений Сурков, с которым у Леонова заладились дружеские отношения, так описывал его в феврале 1957 года: «…он поразил меня тоскливым, почти безнадежным настроением. После болезни рот чуть скривился, левый глаз немного меньше другого, от этого в лице (оно стало сморщенным, бабьим) что-то жалкое».

В том же месяце критик запишет в дневнике слова Леонова: «Больше печатать ничего не буду. Хватит!»

И еще через месяц, в марте, Сурков добавит несколько печальных штрихов к портрету писателя: «Леонов тусклый, смятый какой-то, как будто в нем все время бегут тучи, тяжелые, дымчатые, быстрые».

7 апреля 1957 года Сурков записывает слова Леонова: «Я не знаю, какой я писатель. Нет, я не кокетничаю, вы не подумайте, что юродствую. Я действительно не знаю, занимаю ли место в русской литературе. Знаю, что задачи ставлю большие, работаю много как никто, а что выходит — не знаю. Нужен я кому-нибудь?»

Сложившаяся ситуация будет исправляться понемногу, шаг за шагом.

В марте 1957 на экраны выходит следующая, после «Нашествия», полноценная кинокартина по Леонову: «Обыкновенный человек» — экранизация комедии, законченной накануне войны. Сценарий Леонова и Михаила Ромма, режиссер Александр Столбов, больше, кстати, не снявший ни одного фильма. В «Обыкновенном человеке» были задействованы кинозвезды той поры: Василий Меркурьев, Серафима Бирман, а также недавно начавшая работать в кино Ирина Скобцева… Фильм этот станет, пожалуй, самой удачной в плане зрительского успеха экранизацией Леонова.