Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров
Рабочий день начинался с шести часов утра и оканчивался в восемь часов вечера, с часовым перерывом на обед, что составляло чистых 13 рабочих часов. Для учеников он начинался значительно раньше: нужно было натаскать воды на кухню, наколоть дров, начистить картошки и приготовить все остальное, что полагается для обеспечения рабочих питанием к утреннему чаю, обеду и ужину. Ежедневно дежурило по десять мальчиков-учеников. На кухне обедами пользовались все рабочие, за исключением наборщиков, которые находились в более привилегированном положении: они жили на своих квартирах и пользовались своими харчами. Все остальные рабочие были «на харчах» у типографии и имели койки в общей спальне, за что высчитывалось у них по 6 рублей в месяц.
К утреннему чаю белого хлеба не полагалось, только черный; чай заваривался в общий чайник, сахару выдавалось по два фунта в месяц на человека.
Ели из общей деревянной чашки деревянными ложками. За каждую чашку усаживалось за стол не менее 12 человек. Мясо делилось старостой по столам, крошилось в чашку, и старостой же давался сигнал, когда можно приступать к его извлечению из чашки, ударом ложки по ней. Начинался настоящий бой: «если ты смел, то два съел», если проворонил — остался без мяса, которое было в очень ограниченной порции (полагалось на день в сыром виде по четверти фунта на человека). Отыгрывались главным образом на черном хлебе, каше и картошке, которые чередовались через день.
В каких же условиях работали рабочие этой высокой по званию типографии? Большинство рабочих работало повременно, только небольшая группа наборщиков-текстовиков работала сдельно из расчета 12 копеек за тысячу букв с разборкой кассы и правкой двух корректур. Самый машистый и квалифицированный наборщик при 13-часовом рабочем дне мог заработать не более 1 рубля 70 копеек в день, или 40 рублей в месяц, часто прихватывая сверхурочные, которым не было ограничения. Не освобождали от них и учеников. Повременщики наборщики-акцидентщики* получали 30―35 рублей и, как особое исключение, 40 рублей. Это были своего рода художники. Сверхурочные работы оплачивались наборщикам-мелочникам 15 копеек и 20 копеек за час, ученикам первого-второго года — 2 копейки, третьего — пятого — 3 и 5 копеек в час.
Весьма интересно отметить работу учеников. Первые два года ученик-наборщик обязан был выполнять любую работу, на которую его назначили: он был и на кухне, и за курьера, разносил пакеты; не хватало в типографии накладчика — его ставили за машину; понадобился почему-либо человек в литографию, брошюровочную или переплетную — его перебрасывали туда. Нужно было наборщику послать записку к возлюбленной — посылал ученика. Особое исключение носила посылка учеников в рабочее время за водкой и закуской. Тут нужно было проявить максимум бдительности, чтобы не попасться на глаза старшему. Если попался, то «всыпят» — и посылавший и поймавший. Иногда доходило и до порки розгой. Заведовал типографией в мое время некто Зотов.
В печатном отделении машины приводились в движение руками. Был особый штат рабочих-вертельщиков, которых на больших машинах, размером 72×108 сантиметров, было по два человека; на малых — по одному. Всего машин было шесть. Запасных вертельщиков не было, и стоило одному из них заболеть или не выйти на работу по какой-либо причине, как взамен вертельщика посылали опять-таки учеников.
Для малолетних учеников такая тяжелая работа была совершенно непосильной, в особенности в ночное время, после утомительного 13-часового рабочего дня, и часто бывали случаи, что ученик падал около машины от переутомления. Его прятали куда-нибудь в укромное место, прикрывали бумагой или рогожей, а утром, перед работой, будили для того, чтобы он снова приступил ко всем мытарствам текущего дня.
Исполняя такую непосильную многочасовую работу, ученик не видел ни от кого защиты; жаловаться было некому, да и нельзя: могли выгнать каждую минуту.
Обидно было видеть детей своего возраста, гуляющих в летнее время, тогда как ты, чумазый, все время был прикован к непосильному труду. Единственным утешением для многих из нас, учеников, было развлечение: собраться на дворе, когда не работали сверхурочно, петь песни под гармошку, чередуя их пляской; но это могло продолжаться только до 101/2 часов вечера. В 11 часов все должны были быть в постели, так как в пять часов утра нужно было вставать на работу. Изредка играли в бабки и лапту в ближайшем Александровском саду, но это больше в праздничные дни — днем, когда не отпускали к родственникам.
Некоторые счастливчики могли рассказывать нам о том, как они со своими родителями вчера ездили за город, на дачу, и как хорошо провели время. Но это были единицы. Большинство же ребят не имело возможности даже привезти от родителей гостинца, а наоборот, из заработанных сверхурочных экономили несколько копеек, чтоб купить гостинец своим младшим братьям и сестрам.
В зимнее время было значительно хуже. В театр не пускали, да и не на что было сходить, книги получить было негде, хотя типография и носила звание «Общества распространения полезных книг». Несмотря на запрет чтения, мы все-таки кое-что доставали и читали потихоньку, а иногда устраивали коллективные чтения вслух вроде «1001 ночи», «Пана Твардовского» и т. п., чтобы отвлечь внимание «дядьки». Некоторые из учеников старшего возраста поигрывали в картишки.
Группа учеников, в том числе и я, особо сильно увлекалась стихами Некрасова, звавшими к борьбе за лучшую жизнь. Мы, работники наборной кассы, должны испытывать особое чувство признательности к Н. А. Некрасову. Много писателей, поэтов и журналистов того времени сталкивались с работниками типографий, но никто не подошел к наборщику, как к человеку, никто не обратил внимания на его каторжный труд.
Только Некрасов не прошел мимо, и вот что пишет он о нас в своем стихотворении «Наборщики»:
От частой недосыпки,
От пыли, от свинца
Мы все здоровьем хлипки,
Все зелены с лица.
Резко нападает Некрасов на ненормальные условия работы — на вынужденные сверхурочные:
Рабочему порядок
В труде всего важней,
И лишний рубль не сладок,
Когда не спишь ночей!
От чуткого поэта не укрылись и тяжелые моральные переживания наборщика, вызываемые цензурными условиями того времени:
Тетрадь толстенька в стане,
В неделю не набрать.
Но не гордись заране,
Премудрая тетрадь!
…Вот, наконец и сверстка!
Но что с тобой, тетрадь?
Ты менее наперстка
Являешься в печать!
Но тут же поэт напоминает цензорам, что идеи нельзя запереть в
