Борис Смирнов - Воспоминания склеротика

     К нам подбежала какая-то женщина с двумя деревянными автоматами со словами «идите скорее и делайте обыск в «квартире». Мы рванулись, как бешеные, к дверям «комнаты» и, влетев в неё, стали шуровать по всем шкафам, заглядывать во все углы. – Вы что бандиты? – с укоризной спросил режиссер. – Вы советские солдаты и должны вести себя достойно. Ладно, перерыв, – оповестил он, несколько успокоившись.

      Я, чуть не плача от обиды, выбежал со сцены в коридор, пытаясь найти курилку, чтобы как-то успокоиться и пойти забрать своё заявление о приеме на работу в этот противный театр. Не докурив папиросу, я поспешил к выходу. Но тут навстречу мне двигалась огромная фигура режиссера Орлова, которую в этом узком коридоре я не мог никак обойти. Фигура, как бы подтанцовывая, подошла ко мне и схватила огромными ручищами за нос, а потом крепко обняла и прижала к груди. – Не расстраивайся, сынок, -- ласково сказал режиссер, -- должен же ты запомнить свой первый день в театре. А я человек не злой и вас, молодых, очень люблю.

     И действительно, такого доброго и порядочного человека можно было встретить не часто. Умер он на сцене, в полном смысле этого слова, в конце спектакля, когда уже давали занавес, во время приступа «грудной жабы». Хоронил его весь город. Таких многолюдных и пышных похорон я в Симферополе не видел.

     Ещё один прекрасный режиссер и человек встретился на моем пути в самом начале моей театральной жизни, это Марк Давыдович Рахманов. О его режиссерских уроках мне ещё предстоит вспомнить. А сейчас пришли на память репетиции и спектакли «Отелло» в его постановке. Марк Давыдович был очень эмоциональный и увлекающийся человек. Приходя на репетицию в своем неизменном тёмно-коричневом костюме, достаточно изношенном и изрядно помятом, в когда-то белой, и такой же неглаженой рубахе с закрученными кверху концами воротника, но с обязательным галстуком, он степенно садился на свое место и спокойным тихим голосом начинал работу. Но этого спокойствия у него хватало на пять минут. Целиком поглощенный творческим процессом, он вскакивал со своего стула, стаскивал пиджак и швырял его, куда придется, причем всегда обязательно порванной подкладкой наверх. Затем бежал к исполнительнице роли Дездемоны и, запрокинув  свою лысую голову с выдающимся горбатым носом, хватался за лоб, пытаясь показать актрисе, как и что должна делать её героиня. Довольный своим показом, как и развеселившиеся актеры, предлагал начать картину заново и, очень смешно взмахивая руками, как бы подражая Плисецкой в «умирающем лебеде», шёпотом напевал: -- «пошёл занавес».

      Актрисе Валентине Тяпкиной, игравшей Бианку, балетмейстер Рионский поставил прекрасный танец на винной бочке в киприотском кабачке. Кончался он очень эффектно. Кассио изящно снимал её и, кружа на вытянутых вверх руках, нежно ставил рядом с собой. На одном спектакле рабочие сцены поставили бочку не той стороной, и наверху оказалась не прочная деревянная часть, сделанная специально для танца, а тонкая фанера. Когда же, под соответствующую музыку, два венецианца подхватили Бианку и попытались поставить её на бочку, актриса, обломив  легкое фанерное донышко, провалилась вниз и  вынуждена была продолжать свой танец внутри, на  дне. Но самое сложное было в конце. Бедный Кассио не мог изящно поднять довольно упитанную партнершу из глубины бочки. Он только помог ей выбраться наружу. Марк Давыдович, который не пропускал ни одного своего спектакля, чуть не получил инфаркт. Ему стало плохо, и билетёры  еле отпоили его какими-то сердечными каплями.

     Мы, вспомогательный состав, а точнее его мужская часть, играли в этом спектакле венецианцев и киприотов, в зависимости от внешности. Я со своим горбатым носом был, конечно, вылитый киприот. На репетицию в костюмах я явился в театр задолго до её начала, с тем чтобы выбрать себе лучший костюм и саблю. И оказался прав. В театре ещё, кроме костюмеров и реквизиторов, никого не было, и я взял себе роскошную турецкую саблю, причем не бутафорскую, а самую настоящую, я бы сказал музейную, в прекрасных, покрытых голубым бархатом, ножнах. Фехтование, то есть бои, ставил наш балетмейстер. Моим противником был «венецианец» Аркадий Межековский, который по плану постановщика в один из моментов боя, скрещивал со мной оружие, и в этом состоянии мы находились довольно долго, пока не появлялся Отелло и не разбивал нас в разные стороны ударом своего  меча как бы снизу вверх. Но только мавр проходил вперед, коварный венецианец, изловчившись, вонзал в меня свой меч, и я уползал раненный за кулисы.

     Как правило, после спектакля Марк Давыдович мне говорил о том, что я при «ранении» строю ужасную гримасу.  -- Может быть, при ударе в живот острым мечом действительно очень больно, - добавлял он, --  но ты своей гримасой отвлекаешь от главной сцены, и выглядит она у тебя не органично.

      Видимо, я как сказала как-то Роману Карцеву билетерша, слишком «пересаливал лицом». Но однажды, когда на спектакле я вытащил свою саблю, чтобы вступить в бой, у меня кожа, которая находится между большим и указательным пальцем, попала в щель, образовавшуюся от расслабевшей и разболтавшейся  металлической рукоятки моего музейного оружия. Бой был построен так, что остановиться нельзя, не получив довольно сильный удар по голове. Я видел, что рука начала кровоточить, но когда темпераментный актер Леонид Николаевич Риттер, в образе Отелло, мощным ударом рассекал наше скрещенное оружие, я думал, что потеряю сознание от дикой боли. С трудом, дождавшись «укола»  в живот мечом противника, я пополз за кулисы. Мне   смазали руку йодом и наложили повязку. В антракте подошел  режиссер и, улыбаясь, сказал: -- вот сегодня, Боря, ты провел сцену органично, -- и протянул мне руку. На что я, к его удивлению, ответил пожатием левой рукой, спрятав перевязанную  правую за спину.

     Вообще-то натура на сцене моментально разгадывается зрителем и, если не грозит провалу, то, как правило, надолго выбивает почтенную публику из состояния, необходимого для верного восприятия спектакля. Я помню, как Сергей Владимирович Образцов убедительно доказывал это на примере использования в драматическом театре животных или маленьких детей. Он говорил, что когда видят на сцене ребенка, живую собаку или лошадь, возникают, мешающие восприятию спектакля, мысли о том: чьи это животные или дети? Актерские? Получают ли артисты за них деньги? Достаточно ли эти животные воспитаны, чтобы не сделать на сцене что-то непристойное и тому подобное. Мне кажется, что он абсолютно прав. Но не только в этом случае может отвлечь зрителей натура. В Крымском театре молодой ещё тогда актер Володя Петровский, игравший в какой-то комедии слугу некоего знатного господина, поклялся, что на спектакле поцелует актрису, игравшую служанку знатной дамы, по-настоящему. Поцелуй был предусмотрен заданием режиссера, после чего следовала по сценарию же пощёчина. Володя выполнил свое обещание, крепко поцеловал молодую актрису, за что получил самую натуральную пощечину. В зале раздался дикий хохот. Но смех был следствием не комичной ситуации, а потому, что на сцене появилась  натура. Кончился «театр», и зритель не мог долго успокоиться. Этот непозволительный трюк выбил не только тех, кто смотрел спектакль, но и тех, кто его показывал. На следующий день, на доске объявлений висел приказ с выговором за хулиганство на сцене.