Георгий Косарев - Сердце прощает

...Пробуждение на этот раз было отрадным, обнадеживающим. Игнат увидел, что над ним склонились лица двух деревенских мальчиков-подростков.

- Дядь, а дядь, проснись! - ломающимся баском говорил один из них. Ты ранен? Откуда ты?

- Петь, а может, он оглох от разрыва бомбы? - с беспокойством сказал второй, веснушчатый, белокурый паренек.

- Нет, Сергунчик, боец, видно, ослабел от потери крови, - авторитетно сказал первый, круглолицый, чернявый, с маленькими карими глазами и коротким вздернутым носом.

- Что же нам делать-то с ним? - растерянно произнес Сергунчик. Может, сходить за дедушкой, он же врач?

- Надо тащить домой, - сказал Петя. - Здесь оставлять нельзя. Могут опять появиться немцы, застрелят враз.

- Он тяжелый, до дома не дотащим.

- Айда за носилками, - предложил Петя, и, не дожидаясь согласия дружка, припустил к деревне. Сергунчик помчался за ним.

...Аксинья, мать Пети, была немало встревожена, увидев, как ее сынок вместе с товарищем опрометью понеслись через огороды к лесу, волоча за собой носилки.

Накинув старый жакет, она поспешила вслед за ними и настигла ребят в тот момент, когда они затаскивали на грязные, в засохшей земле, деревянные носилки немолодого красноармейца. Аксинья так и ахнула.

- Что вы делаете, бесенята! Он же весь в крови, перебинтованный, а вы катаете его, как чурбак!

Аксинья наломала березовых веток, застелила дощечки носилок, накрыла раненого жакеткой и тогда уж огородами и задворками притащила его с ребятами к себе в дом.

Уходя за врачом Терентием Петровичем, дедом Сергунчика, строго предупредила ребят:

- Об этом никому ни слова. Узнают изверги - всех нас порешат, запомните.

Оставшись в избе одни, ребята зашли за занавеску, куда положили раненого, и снова стали тихонько допытываться:

- Дядь, а дядь, ты слышишь нас? Не бойся, мы свои. Откуда ты, скажи?!

И вдруг к их удивлению раненый приоткрыл глаза и сдавленно сказал:

- Пить, дайте пить...

Петя зачерпнул в ведре ковш воды, поднес его бойцу. Игнат чуть приподнялся, оперся на правую руку. Струйка воды пролилась ему на грудь, стекла по шее за ворот, а он все пил.

Глава шестая

Дул холодный пронизывающий ветер. Уже не видно было грачей, умолк птичий гам. Только желтогрудые синицы, печально попискивая, порхали среди низких кустарников да неугомонные вороны громко каркали, пугливо перелетая с вершины на вершину оголившихся берез. Зачахли последние осенние цветы, опустели поля, не горели они яркой зеленью озимых всходов, на обочинах разбухших от дождей дорог коряво торчали колючие головки репейника.

По лесным тропам, по бездорожью, укрываясь от врага, тянулись на восток обессиленные, голодные окруженцы. Война раскидала их по лесам и болотам и, шагнув огненной чертой фронта далеко вперед, оставила их во вражеском тылу.

Многие гибли, и никто не знал об их могильных холмиках. Другие, не выдержав бессонных ночей, голода, постоянной опасности быть захваченными фашистами в лесу, искали себе пристанище на хуторах и в лесных деревнях. Враг не щадил и таких, уже безоружных. Как на диких зверей устраивал облавы на окруженцев, при малейшем сопротивлении вешал, расстреливал, загонял за колючую проволоку лагерей для военнопленных...

Утренний рассвет еще не коснулся окна Марфиного дома, а она уже давно лежала с открытыми глазами. Осенняя пора усиливала тоску, навевала тяжелые думы об Игнате, о жизни, которая принесла ей вдруг столько страданий и тревог. "Ах, Игнатушка, если бы только знал, как мне тяжело без тебя! Где ты, мой родной? Плохо тебе в такую пору. Поди весь промок, а может, и простыл... Вон какая непогодища-то!.."

Марфа раздумывала, а тело пробирала дрожь и слезы сами по себе подступали к глазам. Вдруг она услышала стук в окно.

- Марфа, ты что, или все спишь? - кричала с улицы Василиса Хромова. Наши военные пришли, беги скорей к Авдотье в дом, там они греются.

Словно ветром подхватило Марфу. На ходу она накинула пальто и бегом прямо на край села, куда уже спешили и другие бабы. Мысли Марфы, опережая ее, летели вперед, манили слабой надеждой: "Может, там есть и те, кто встречал на войне Игната, может, принесли от него долгожданную весточку..."

Она рывком распахнула дверь в избу, и перед ней предстали окруженцы, давно не бритые, с осунувшимися лицами и запавшими глазами. Марфа смотрела на них, а у самой от волнения, от жалости к этим людям, таким же, возможно, как и ее Игнат, сильно колотилось в груди сердце.

Наталья Боброва первой пригласила к себе на постой жгучего брюнета с густой смолянисто-черной бородкой и с легкой руки окрестила Мироном, хотя по-настоящему звался он Илларион, а фамилия его была Цыганюк.

Марфа стояла в нерешительности: брать или не брать в дом человека. "Пойдут сплетни, бабы будут языки чесать, а Игнат придет - начнутся шушуканья". Она раздумывала, а сама не спускала глаз с окруженцев, будто кого-то высматривала. "Отказать в приюте человеку, когда он в беде, просто подло. Если бы Игнат так же вот попросил крова, а ему бы отказала какая-нибудь женщина, то я бы прокляла ее, плюнула бы ей в лицо при встрече..."

Марфа подошла к одному, заглянула ему в лицо и несмело спросила:

- Как, соколик, зовут-то тебя?

- Кузьмой, - отозвался тот, - а по батюшке Иванович. Говорят, не совсем красивое имя, а по мне все равно. Как нарекли родители, так, значит, и называюсь.

В словах Кузьмы Марфа уловила то неброское человеческое достоинство, которое ей всегда нравилось в людях. Желая приободрить пришельца, она сказала:

- Что вы! Разве ваше имя плохое? Вот со школы еще помню: тоже в войну, в давние времена был такой Кузьма, а на всю Русь и сейчас еще славится.

Окруженец улыбнулся и тихо ответил:

- То ведь был Кузьма Минин, богатырь, а я, Кузьма Васильев, незадачливый вояка...

- Сперва незадачливый, а после, может, будете и удачливый, приветливо сказала Марфа.

Осели на временное жительство в деревне, кроме Цыганюка, Васильева, и другие ополченцы.

* * *

Несмотря на жестокую расправу, учиненную в селах и деревнях, где сгорел на корню хлеб, то тут, то там вспыхивали новые пожары, выводились из строя продовольственные склады, скотосборные базы, маслодельные заводы. Но с каждым разом все пуще свирепствовали каратели.

Знали об этом и в лесу, в небольшом отряде Сидора Еремина, и действовать старались подальше от деревни.

...Ночь была безлунная, темная. Шли к мосту осторожно, цепочкой. Миновав поле, заросшее сорняками, вышли оврагом к реке.

Пробираясь берегом в зарослях ольхи, Сидор останавливался, прислушивался. Все было как будто спокойно. Доносился лишь плеск воды, да где-то позади, в глухом ельнике, ухал филин.