Елена Полякова - Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура

С парохода матросы Сулержицкий и Пугач уходили под гитару. Пугач — бас, Сулер — тенор, пели:

Понапрасну матрос служишь,Понапрасну лямку трешь,Капитаном ты не будешь,Век матросом пропадешь.

Ведь уходили они как смутьяны, бунтовщики: пароходство выписало двести моряков из Риги, своих стали увольнять. Сулер и Пугач подговаривали команду бастовать, качать права, но товарищи только проклинали еще не прибывших рижан: «Чухна проклятая!», и наблюдали как сходят на берег бас и тенор. Вчера матросы, сегодня безработные порта одесского. Изредка их берут на поденщину, то на погрузку-разгрузку, то к офицеру на дом, дрова рубить. Конкуренция и здесь огромна, безработных все больше.

Грязно, пропитано нефтью, мазутом море в порту одесском. Пропитано запахом нищеты, водки, пота море людское у подножья огромной лестницы из Верхнего города.

Экипажи формируются в рейс, экипажи распускаются по возвращении; кого-то списывают за нерадение, строптивость, по нездоровью. «Бери расчет» или «Расчет бы мне» — фраза, тут же претворяемая в действие. Матросская книжка с последней записью, даты рейса. Уволен несправедливо? Куда, кому жаловаться? Какие в Одессе девяностых годов профсоюзы, забастовки докеров? Получил матрос расчет, пошел в любой «гамбринус», оттуда к знакомой или прямо здесь у входа подхватывает девицу. Прибой морской идет к берегу, прибой человеческий ползет навстречу, с берега. Тут кормятся, трудятся, жестоко дерутся, часто убивают. Мужчины — друг друга, женщины — любовников, детей, от них прижитых. Сулер, обитатель матросской ночлежки, записывает в книжечку слышанное-виденное. Истории, услышанные в трактире, в каютах, где все наливаются «декохтом», то есть чаем, потому что на еду копеек не хватает. Иногда запись — словечко, строка песни, крик-хрип босяка, валяющегося на камнях. «Зимний ветер густой, все одно как смола…» — «Пошляюсь по бульвару, назначу ей рандуву». — «Едят его мухи с комарами». Или женщины вцепляются друг другу в волосы, царапаются, орут: «Ты моего сына заиванила». Иногда царапаются, называя дуэлянтку на «вы» — Одесса… Как в Батуме, Александрии, Гонконге — сидят старики с опухшими ногами, сосут пустые трубки, определяют издали, какой корабль идет, и вспоминают портовые города всего мира, женщин всех цветов. Вспоминают кулаки боцманов, взрывы котлов, мертвый штиль, налетевший шторм. История портовой шлюхи Феньки рассказана хозяином ночлежки. Фенька работает по трактирам, когда ее Павка в море. Деньги она копит к возвращению Павки, накопленное отдает хозяину ночлежки для сбережения. Ни о каких расписках речи нет, потому как оба честные. Как-то раз прибежала с узелком, узелок пищит, в нем «красивый такой хлопец и весь в рубашечке с ног до головы». Фенька шепчет: «Я его у вас в сортир брошу». Хозяин, естественно, не допускает до своего сортира, советует: «В снег закопай». Фенька убежала, вернулась поздно, без узелка. Хозяин напоил ее чаем, уложил на полу, на коврике. Фенька крутится, давится плачем. Оправившись, забирает деньги у хозяина, справляет к Павкиному возвращению себе одежу. Вернувшийся возлюбленный тоже хороший платок-подарок поднес. Утром же «Павка долго ее бил, содрал с нее этот самый платок и заложил за рубль за двадцать, а ей маленький, желтенький, паршивый такой, знаете — константинопольский, на смех подарил».

Назначил подруге свидание в приморском парке. Там лупил ее с четырьмя товарищами, сам бил в зубы каблуком. Отошла. Опять они вместе. Он подолгу не служит, сходит в вояж и опять сидит в севастопольском трактире, ждет заработка Феньки. «Севастопольский трактир» — не оговорка. В Одессе один из бесчисленных трактиров называется «Севастополь». Есть «Золотой якорь» с изображением якоря на вывеске, есть «Кардиф». Пивной король Гамбринус восседает на бочке над подвалом, где играет на скрипочке Сашка Гамбринус. В другом трактире оркестрион исполняет вальс «Дочь моряка»; трактир называется «Афины», в просторечии «Афинка».

Всем бы дать дело по силам. Старикам место в теплой богадельне. Детям школу, хорошее ремесло. Фенькам, Манькам, Катькам, которых английские матросы называют скопом — Мэри (впрочем, избить могут как свои) — дать работу. Кто хочет, пусть идет на землю, пашет-сеет, огородничает. Об этом продолжают твердить-писать князь Кропоткин, граф Толстой. Ведь здоровый мужчина хочет трудиться. Здоровая женщина хочет гнездо иметь, детей растить. Сулер верен учению Льва Николаевича, хотя знает: дай Феньке работу, она все деньги сбережет для Павки, Павка же, сойдя с корабля, свое пропьет и Фенькино отберет. Толстой проповедует: не пить, не курить. Но множатся не бахчи, а табачные плантации. Контрабанда растет: тот же табак, спирт, как скажет поэт Одессы, — «коньяк, чулки и презервативы». С этим как? Сулер себе определяет: зла не делать, свой хлеб зарабатывать, заработанным делиться. Деньгами, одежей, миской борща, чайником «декохта». Делай, что должно. Сегодня говори о справедливости, взывай к делу своими словами и толстовскими словами, напечатанными на гектографе.

Время не лечит; истовая вера порождает неистовые противостояния. Никониане — старообрядцы, духоборы, отрицающие тех и других. Им не нужна церковь, ее обряды, книги — живи духом, во имя духа святого. Трудись на земле, которая не тебе принадлежит, но общине. Плоды трудов складывай в общий котел. Не стяжай богатства себе и ближним; на всех хватит у Бога зерна, яблок-груш, душистых трав, еще более душистого меда.

Все на всех делить, чтобы хватило старикам, увечным, сиротам. Все плоды земли — для всех, мяса же духоборы в рот не берут. Значит, у них нет обреченного скота, забойных площадок, мясников. Одеваются в полотно, лен, в плотное домотканье. Молитвы возносят песнопением; слова, мелодии передаются в поколениях; слова и есть животная книга; книги же писаные, тем более печатные — от лукавого. Очень близкое Толстому учение. Тем более, что солдатчина отвергается совершенно, оружие в руки брать нельзя.

Прежде от законов, от государственных установлений уходили в леса, горы, неведомы были те селения, никому, кроме верных. В конце века эти селения, скиты, землянки известны местным исправникам, уездным властям. Землю меряют, налоги требуют, как и солдатской повинности, детей хотят отобрать, чтобы учить как положено. Людей переселяют из обжитых ими горных поселений в прибрежные долины, где семьями мрут от лихорадки, от пневмоний — трудно дышать во влажной жаре кавказских низин. Старейшины — «старички» — постановили: пока идут такие гонения, свадеб не справлять, мужьям с женами не жить! Конечно, указание нарушалось, но детей мало, и те болеют. Община явно вырождается-уменьшается.