Наталья Кончаловская - В поисках Вишневского

Мы рассматриваем с Игорем Петровичем фотографии, сохранившиеся от тех времен, и думаем о том, что ни вьетнамского врача, ни Вишневского уже нет на свете, но каждый из них оставил светлый след в разных концах земли, оставил свои знания, свои стремления, благороднейшие помыслы, в которые оба они вкладывали свою душу.

— Вы знаете, — говорит Игорь Петрович, — Александр Александрович постоянно чем-то удивлял нас всех, и не было конца его кипению, его энергии. «Я живу, пока оперирую, — говорил он. — Мне это необходимо так же, как пища! Если я перестану оперировать, я умру! Нечем будет больше дышать». И так он был предан делу своему, что нередко появлялся в операционной прямо с аэродрома, после трудной, напряженной поездки.

А однажды он летел в Америку с высокой температурой, пробыл там, будучи совершенно больным, а лишь вернулся, и с аэродрома поспешил в клинику, не заезжая домой. Такая в нем была неистовость и такое ответственное отношение к своим больным. Это же самое было и в его отце, в Александре Васильевиче, — он не мог, сделав операцию, а тем более сложную, успокоиться, уехать домой отдыхать, возложив все наблюдение на ассистентов и ординаторов. Ведь иной раз он приезжал утром с отеками под глазами. И, бывало, спросишь: «Что с вами, Александр Васильевич? Сердце пошаливает?» А он отвечает, махнув рукой: «Да все эмоции… Ведь всю ночь не мог уснуть, думал о больном, переживал!..»

Как мы условились с Николаем Павловичем, с утра отправились на могилу Толстого. Шли по прибранным аллеям парка, по влажной еще земле. Воздух — резкий, чистый, с ароматами свежей травы — пьянил и бодрил одновременно.

— Вот вы сейчас работаете над книгой об Александре Александровиче, — по дороге говорил Николай Павлович, — а ведь я могу вам рассказать о самой непосредственной связи между семьями Толстых и Вишневских. — Хотите?

Я, понятно, загорелась таким предложением и вот что услышала:

— В 1943 году сын Льва Николаевича, Сергей Львович, будучи уже восьмидесятилетним стариком, однажды отправился на Введенское кладбище, на могилу своей жены Марии Николаевны, и на обратном пути решил сесть в трамвай. Трамвай уже тронулся, когда Сергей Львович вскочил на подножку и, оступившись, угодил левой ногой под колесо. Его тут же отвезли в Лефортовскую больницу, где в то время работал Александр Васильевич Вишневский, и он-то и ампутировал Толстому ногу. С июля по декабрь Сергей Львович находился в больнице под наблюдением Вишневского, он был в тяжелом состоянии, и Александр Васильевич лично следил за ним и ухаживал.

И вот когда Сергей Львович уже переехал домой, на Арбат, — рассказывает Николай Павлович, — Александр Васильевич постоянно бывал у него, ездил к нему в Ясную Поляну, когда Сергей Львович переезжал туда на лето. К тому времени Сергей Львович уже терял слух и зрение, но все еще продолжал живо интересоваться шахматами, музыкой, политикой, и до самых последних дней Александр Васильевич посещал его и всячески поддерживал. Я был этому свидетелем и высоко ценил такое отношение к Сергею Львовичу.

Я слушала и думала о том, что все же судьба благоприятствует мне. Видимо, не очень многие знают об этом немаловажном факте…

Но вот мы подошли к могиле Толстого. Она поразила меня — маленький холмик на краю лесного обрыва, обложенный еловыми ветками, — ни креста, ни памятника… Это пронзительное одиночество среди весеннего ликования, под старыми деревьями, покрытыми молодой, клейкой листвой, производило сильное впечатление.

Величавая тишина этого места вдруг была нарушена — к могиле подошла компания молодых людей. Это были новобрачные и вместе с ними — девушки и юноши с воздушными шариками и куклами-голышами. Они тихо переговаривались, едва сдерживая смех и шутки.

Видимо, это была нарождающаяся традиция отмечать вступление в новую жизнь чем-то серьезным и значительным. Ах, если б знали эти молодые, как не вяжется строгое и печальное место погребения великого писателя с чисто бытовым свадебным ритуалом, со всеми этими шариками, лентами, куклами!..

Этим славным молодоженам почему бы не прийти сюда, на эту священную для всего человечества могилу, завтра? Пришли бы вдвоем, без лент и шариков. Пришли бы, чтоб подумать о волшебной «зеленой палочке», на которой было написано, как нужно жить, не обижая друг друга, как жить, чтобы быть счастливыми… И это посещение, строгое, молчаливое, быть может, стало бы залогом согласия на всю их последующую жизнь…

Нам с Николаем Павловичем больше уже ни о чем не хотелось говорить. И мы ушли. Николай Павлович в музей, а я к Игорю Петровичу.

И вот я снова слушаю его рассказ.

— Первая пересадка сердца, которую произвел Александр Александрович, была для него, конечно, большим событием, — говорил Игорь Петрович, разложив на столе приготовленные для меня фотографии, газетные статьи и какие-то брошюры. — И, несмотря на то, что министерство было против его эксперимента, маршал Гречко взял его под свою защиту и разрешил ему делать эти операции в военно-медицинской академии. И конечно, Александр Александрович начал бы снова заниматься пересадками, но у него к тому времени случилось большое несчастье — скоропостижно умерла его вторая жена Лидия Александровна…

Это была прелестная женщина, хорошая певица. Я дружила с ней и знала романтическую историю ее встречи с Вишневским в Мексике, где она жила с мужем, советским послом. После этой встречи Лидия Александровна рассталась с мужем и уехала в Москву, чтобы быть рядом с этим невысоким, подвижным человеком с трудным характером и стихийным темпераментом… Они жили интересной, интенсивной жизнью и были очень счастливы. Но расплата за это счастье была жестокой. Лидия Александровна, жена знаменитого хирурга, погибла от тромба. Мгновенно, на теннисном корте, не успев принять мяч на свою ракетку, она упала, как подкошенная: тромб попал в легочную артерию…

Игорь Петрович достает из папки фотографию Лиды и Александра Александровича — они сняты здесь, в Ясной Поляне.

— Да, смерть ее сильно подействовала на Александра Александровича, — говорит он. — Я впервые увидел, как он плакал, когда я приехал на похороны. Он сказал: «Эта женщина умела объединить вокруг меня моих учеников, моих друзей… Она умела принять кого угодно… — И тут же прибавил: — Вот если у меня воля сильная, то на второй день после похорон я возьмусь за самую сложную операцию! Вот тогда я — человек!» И он взялся и, представьте себе, сделал сложнейшую операцию на сердце, но признался мне потом: «Я, знаешь, Игорь, выпил столько успокаивающих средств, что сейчас нахожусь словно в тумане…»