Гвидо Кнопп - История триумфов и ошибок первых лиц ФРГ

Уже во время своего визита в Париж 11 апреля 1951 года Аденауэр предчувствовал, как много его ждет изматывающих переговоров. «Прием, — с досадой пишет он в своих воспоминаниях, — был совершенно неофициальным. А я, между прочим, был первым членом федерального правительства, посетившим Париж после окончания войны». На летном поле его ожидал даже не министр, а Жан Моне, правая рука министра иностранных дел Роберта Шумана. Возврат Западной Германии в многонациональную семью народов был сопровождаем затаенной враждебностью. При этом очевидно было историческое значение этого визита. До этого город на Сене посетили всего лишь три канцлера — Бисмарк в 1871 году в роли сиятельного победителя в сверкающих доспехах, Брюнинг в 1931 году с мольбой о ссудах и в 1940 году Гитлер. Аденауэр 26 раз побывал в Париже и уже одним этим заложил основы внешней политики Федеративной республики, чтобы раз и навсегда подвести черту под «исторической враждой» между двумя соседними народами. Вашингтон был вторым пунктом его назначения — там он был 12 раз.

Оставив в стороне уничижительное отношение к себе некоторых иностранных коллег, канцлер наслаждался поездками за границу. Он присматривался и подмечал, что во время его прогулок в саду Тюильри и при посещении Лувра и Нотр-Дама французы, которых он встречал, смотрели на него без тени вражды. Его доверенное лицо Герберт Бланкенхорн выяснил, что канцлер неравнодушен к шампанскому и устрицам, поэтому внес эти традиционные галльские деликатесы в программу парижских визитов. Особенно растрогало Аденауэра, когда французская студентка послала ему в знак примирения двух народов Croix de Guerre, полученный ее усопшим отцом еще в Первую мировую войну. После смерти канцлера крест «заклятого врага» нашли у него в ящике стола.

Затем начались переговоры, по окончании которых было образовано Европейское объединение угля и стали, ФРГ вошла в него в качестве полноправного члена, месяцем раньше был сильно смягчен оккупационный режим страны. Самонадеянность, с которой канцлер запоминал эти ранние плоды своей внешней политики, легко можно заметить в замечании, брошенном журналистам немного позже, уже в Рёндорфе: «Если я опять захочу, чтобы Германия стала великой державой — а мы, немцы, должны это сделать, — я должен начать вести себя как канцлер великой державы». Кто из канцлеров, последовавших за Аденауэром, мог с такой же легкостью произнести слова «великая держава»?

В последующие месяцы, после долгих переговоров, результат обрисовался в виде контракта, который, хотя и не воплощал в жизнь мечты о великой державе, но уже представлял собой огромный шаг вперед. Германия в рамках Европейского оборонительного сообщества должна была распустить собственные войска и получить за это значительную часть государственного суверенитета. Оккупационный статус сменялся т. н. Германским договором. Проще говоря, это означало: немецкие войска под западным командованием в обмен на постепенный возврат немецкой государственной самостоятельности. Чудовищный подвох, а именно то, что такой поворот событий означал бы потерю собственной государственной суверенности, Аденауэр понял еще не до конца. Как раз теперь в Федеративной Республике Германия действительно разгорелся спор вокруг набора договоров с Западом, которые должны были быть подписаны летом 1952 года.

10 марта 1952 года Советский Союз вступил в борьбу за общественное мнение, опубликовав ноту, воспринятую как сенсацию. В этой оферте, вошедшей в историю под названием «нота Сталина», Кремль предлагал Западу объединить Германию и провести свободные демократические выборы, но — на неопределенных условиях. Загвоздка была вот в чем: объединенная Германия по условиями СССР должна была соблюдать полный нейтралитет, а это стало бы крахом прозападной политики Аденауэра и чаяний западных стран. Ни один момент в истории канцлерства Аденауэра не был более дискуссионным, чем этот. В постоянном репертуаре критиков появилось утверждение, что Аденауэр летом 1952 года не сделал попытку вступить в диалоге Советским Союзом. Упрек в том, что он «упустил шанс» объединить Германию, так и остался на его совести мертвым грузом. Судя по этим упрекам, на первом канцлере висела известная часть вины за существование двух Германий и угнетение 17 миллионов соотечественников в соцлагере. Это обвинение подкреплялось по сути враждебным отношением Аденауэра к «пруссам». В качестве примера постоянно приводятся его высказывания, в частности, остроумная шутка веймарских времен, что он «занавешивает окно» каждый раз, когда пересекает Эльбу в восточном направлении, или замечание, что «Азия начинается на Эльбе».

Не рассматривая сейчас вопрос о том, насколько серьезным было предложение Сталина — об этом можно спорить бесконечно, — мы полагаем, что упрощение и стилизация фигуры Аденауэра как врага объединения скорее всего является продуктом внутриполитических войн, а не серьезного исторического исследования. Обманчивое представление, что канцлер, решивший объединить Германию, запросто смог бы обуздать и обезвредить тектонические силы «холодной войны», будь на то его воля, всего лишь мечта. На самом же деле федеральное правительство летом 1952 года не имело никакой свободы действий, чтобы самостоятельно «примерять» предложения СССР. Оккупационное положение было еще в силе. Чаще всего из Вашингтона, но также и из Лондона доходили отчетливые сигналы, что в переговорах нет никакой заинтересованности. Министр иностранных дел Дин Ачесон настаивал на том, что нельзя затягивать подписание западных договоров. В чем великие люди Запада были полностью согласны с Аденауэром, так это в том, что Западная Европа без Западной Германии оставалась беззащитной. Так чло Верховные комиссары с удовольствием могли видеть, что уже во время своего первого высказывания относительно предложения СССР канцлер ответил ясным и четким «нег»: «Кремль желает, чтобы все германское пространство стало гигантским вакуумом, на который Советский Союз смог бы оказывать решающее влияние благодаря своей географической близости и с помощью различных средств принуждения». Следует упомянуть, что до разжигания внутриполитических страстей СДПГ реагировала так же сдержанно. 11 марта, через день после опубликования ноты, депутат Герберт Венер намекал Верховному комиссару МакКлою, что и сам он не ожидает никаких результатов от переговоров с Советами.

Ответ Запада, к которому и обращался Сталин, заключался в отправке комиссии ООН для проверки возможности проведения свободных выборов в ГДР, что не значило ничего другого, кроме завуалированного отказа. Наблюдатели ООН, призванные проверить готовность СССР принять принципы демократии, были, конечно же, тонко рассчитанным оскорблением. На вторую советскую ноту тоже был лат отрицательный отпет. В ураган страстей вмешалась и немецкая общественность. После письма Курта Шумахера канцлеру, где он умолял последнего вступить в переговоры с четырьмя крупнейшими в стране политическими силами и использовать, вполне возможно, единственный «шанс», направление действий бундестага стало понятным. Однако действия Аденауэра осуждала не только оппозиция. Рупором национал-консервативной группы стала газета «Франкфуртер Альгемайне» во главе со своим издателем Паулем Сете, позднее он поплатился за это своей должностью при незаметном содействии канцлера. Он вместе с летописцем немецкой истории, Герхардом Риттером, ожесточенно пытался подвигнуть «канцлера, идущего на поводу у Америки» изменить политический курс. Их аргументы звучали еще более резко, чем дебаты в бундестаге. Сете обвинял значительную часть немецкой прессы, которая упорно не желала разделять его мнение, в молчании, за которое «уплачено американскими кредитами».