Павел Фокин - Чехов без глянца

Татьяна Львовна Щепкина-Куперник:

Один из любимых его рассказов был такой: как он, А. I I., будет «директором императорских театров» и будет сидеть, развалясь в креслах «не хуже вашего превосходительства». И вот курьер доложит ему: «Ваше превосходительство, там бабы с пьесами при­шли! (вот как у нас бабы с грибами к Маше ходят)». — Ну, пусти! И вдруг — входите вы, кума. И пря­мо мне в пояс. — Кто такая? — «Татьяна Е-ва-с!» — А! Татьяна Е-ва! Старая знакомая! Ну так уж и быть: по старому знакомству приму вашу пьесу.

Петр Алексеевич Сергеенко:

<...> Во время нашей беседы с Чеховым, которую он вел с серьезным сосредоточенным лицом, в ком­нату вошло лицо, близкое Чехову, и, выждав паузу, заявило, что одна госпожа обращается к Чехову с предложением познакомиться с се произведени­ем, и что ей ответить? <...> Чехов, не спуская лас­кового взгляда с милого лица и продолжая нашу бе­седу, тихо выдвинул из-под стола руку, сделал, что называется, комбинацию из трех пальцев и опять тихо спрятал руку. И опять невозможно передать словами весь комизм этой школьнической выходки.

Владимир Алексеевич Гиляровский (1853, по дру­гим сведениям 1855-1935), журналист, писатель: Как-то в часу седьмом вечера, Великим постом, мы ехали с Антоном Павловичем с Миусской площади из городского училища, где брат его Иван был учи­телем, ко мне чай пить. Извозчик попался отча­янный: кто казался старше, он ли или его кляча, — определить было трудно, но обоим вместе сто лет насчитывалось наверное; сани убогие, без полости. <...> На углу Тверской и Страстной <...> мы остано­вились как раз против освещенной овощной лавки Авдеева, славившейся на всю Москву огурцами в тыквах и солеными арбузами. Пока лошадь отды­хала, мы купили арбуз, завязанный в толстую серую бумагу, которая сейчас же стала промокать, как только Чехов взял арбуз в руки. Мы поползли по Страстной площади, визжа полозьями но рельсам конки и скрежеща по камням. Чехов ругался — мок­рые руки замерзли. Я взял у него арбуз. Действительно, держать его в руках было невоз­можно, а положить некуда.

Наконец я не выдержал и сказал, что брошу арбуз.

— Зачем бросать? Во т городовой стоит, отдай ему, он съест.

— Пусть ест. Городовой! — поманил я его к себе. Он, увидав мою форменную фуражку, вытянулся во фронт.

— На, держи, только остор...

Я не успел договорить: «осторожнее, он течет», как Чехов перебил меня на полуслове и трагичес­ки зашептал городовому, продолжая мою речь:

— Осторожнее, это бомба... неси ее в участок... Я сообразил и приказываю:

— Мы там тебя подождем. Да не урони, гляди.

— Понимаю, вашевскродие. А у самого зубы стучат.

Оставив на углу Тверской и площади городового с «бомбой», мы поехали ко мне в Столешников чай пить.

Виктор Андреевич Симов (1858-1935), художник, де­коратор Московского Художественного театра со дня его основания:

Бывало, слушаешь его низковатый голос, велико­лепно передающий всевозможные интонации, и бук­вально помираешь со смеху, а сам рассказчик споко­ен, серьезен и с едва заметной улыбкой в уголках рта посматривает на своих дружно, заливисто сме­ющихся собеседников.

Обыкновенно Антон Павлович потешал нас худо­жественными миниатюрами (так ему свойствен­ными в ту пору творчества), взятыми из жизни крестьян, духовенства и уездной полиции. Вот его любимый рассказ, к которому он иногда присоединял звуковые вариации. Утро в поле, сыроватое от утреннего тумана. Вре­завшись в полосу овса, стоит телега. Деревенская лошаденка, лениво пощипывающая колосья, вы­тертым хвостом отмахивается от назойливых ово­дов. Вожжи-веревки давно уже свесились и запута­лись в колесах.

На телеге в соломе спят три фигуры: худенький попик с козлиной бородкой, в ряске, стянутой ши­тым широким поясом.

Лежит он в цепких объятиях дьячка с косичкой, в длинном синем полукафтанье. Ноги обоих сильно прижаты грузным туловищем отца дьякона с вскло­коченной копной рыжей гривы, которая обильно утыкана соломенной кострикой. В селе (если па­мять не изменяет) Пыряеве, у старосты, справляли храмовой праздник; ч то же удивительного, что по­сле усиленного возлияния и хороших проводов с посошками вся компания полегла мертвецки, в на­дежде на сивку, которая — не впервые — довезла бы их до дому, если бы не встретилось по дороге со­блазнительное угощение — спелый овес. Солнышко давно уже вышло из-за леса; припекая, первым разбудило батюшку, носившего одно из редко встречающихся имен. Рука его хотела сотво­рить крестное знамение, но неудержимо одолела икота, чередуясь с привычным возгласом — «во имя Отца и...». Дьячок, спавший с открытым без­зубым ртом, несколько раз старался высвободить свою руку из-под батюшки (жест А. П-ча); пробудив­шись окончательно, старик кое-как, с трудом, полу­чил некоторую свободу действий. «Пре... пресв... богородица...» — бормотал он, так и не докончив начатой молитвы, пока не заворочался отец дья­кон да спросонья так хватил: «Яко до царя всех по­дымем!» — что испуганная лошаденка шарахнулась в сторону, свалив телегу набок. Все трое очутились на земле, среди помятых колосьев; с недоумением озирались некоторое время, потом медленно ста­ли оправляться.

Рассказ кончен как бы многоточием. По всей ве­роятности, это сценка с натуры, из наблюдений его в период летнего пребывания в окрестностях Москвы.

Антон Павлович приправлял свое повествование такими звукоподражаниями, паузами, мимикой, насыщал черточками такой острой наблюдатель­ности, что все мы надрывались от смеха, хохотали до колик, а Левитан (наиболее экспансивный) ка­тался на животе и дрыгал ногами. Конечно, здесь главную роль играло мастерство передачи автора, не скупившегося на такие подробности, которые с трудом можно восстановить.

Ольга Леонардовна Кииппер-Чехова (1868-1959), ар­тистка Московского Художественного театра с 1898 го­да. Жена Чехова:

Вообще Антон Павлович необычайно любил все смешное, все, в чем чувствовался юмор, любил слу­шать рассказы смешные и, сидя в уголке, подперев рукой голову, пощипывая бородку, заливался таким заразительным смехом, что я часто, бывало, пере­ставала слушать рассказчика, воспринимая рассказ через Антона Павловича.

Николай Дмитриевич Телешов (1867-1957), пи­сатель, мемуарист, организатор литературного круж­ка «Среда»:

Чехов любил всякие шутки, пустячки, приятель­ские прозвища и вообще охотник был посмеяться.

Федор Федорович Фндлер. Из дневника:

27 марта 1913. Когда он (Потапенко) находился вместе с Антоном Чеховым в южной России, где звук «и» произносится как «ы» («мыло» вместо «ми­ло», Чехов имел обыкновение шутить: «C'est tres savon» («это очень мыло», т. е. «мило»).