Аркадий Столыпин - Дневники 1919-1920 годов

Вот и ровное место с холмами и рытвинами. Среди сложенных у выходов каменоломен камней мелькают чёрные фигурки. На левом фланге у холмика Фиркс хлопочет, устанавливая пулемёты… Вдруг где-то с нашей стороны раздаётся выстрел. Ответа нет…

Мы медленно двигаемся вперёд. Цепи, словно гигантские змеи, медленно волнуясь и изгибаясь, ползут по лугам, преодолевая холмы и канавы. Фиркс даёт первую очередь из своих пулемётов. Сначала стреляет пулемёт, потом отвечает эхо… Сначала пулемёт – потом эхо… И, словно вливаясь в какую-то зверскую чудовищную симфонию, раздаются сначала жидкие, потом более частые выстрелы. Бой начался…

Я продвигаюсь к большому кургану: если мне удастся его занять, я, правда, буду несколько ближе к неприятелю, но зато будет лучший обстрел. Мы все продвигаемся вперёд. Огонь делается неприятным, но мы уже у подножия кургана, и здесь тихо. По цепи передают приказ остановиться и наблюдать.

Мы ложимся. Я, взводный Гемеркин, драгун Предвечный и двое молодых новобранцев продвигаемся ещё вперёд к маленькому холмику. Огонь здоровый. Фиркс поливает Карантин, бьёт по садам, огородам и кучам камней.

Я выбрал себе целью маленький домик железной дороги. Около него нет-нет да и мелькнёт чёрная фигурка. Тогда я даю выстрел. Фигурка прячется не то от страха, не то раненная… Мои новобранцы все стараются спрятать голову в пыли и в траве. Приходится на них покрикивать. Пули чиркают вправо и влево, взбивая лёгкие облачка пыли. Иногда делают рикошеты об камни и с пением улетают в сторону.

Предвечный опять ткнулся носом в землю, и получает соответствующую реплику от меня… Почему-то он всё-таки не подымает голову и не стреляет. Взбешённый, я уже собираюсь вскочить на ноги и пихнуть его ногой, как вдруг вижу… Бедный! Ему, пожалуй, уже не придётся подымать больше головы… Лужа багряной крови медленно выползает из-под поникшего лица. На травинках поблёскивают в лучах заката маленькие рубины…

Здесь держаться трудно – нас обходят. Подбираем Предвечного и тащим его назад. Приходится проделывать всё это лёжа. Утомительно и неудобно. Уже прошло с четверть часа, как он убит, а он всё ещё хрипит, и что-то клокочет у него внутри.

Мы ещё лежим до темноты. Рядом со мной вольноопределяющийся Панфилов – ещё мальчик. Когда летит пуля, он наклоняет голову, «кланяется», как говорится. «Поклонившись», смеётся и обещает больше этого не делать, но затем не выдерживает и снова «кланяется».

Стрельба смолкает. Небо тихо догорает, словно огненно-розовый пепел. Испуганные стрельбой птички снова неподвижно трепещут крыльями в воздухе и заливаются беззаботной трелью. Всё дышит миром и спокойствием. Откуда-то с моря потянуло сыростью, и последний луч заката поблёскивает в маленьких рубинчиках, качающихся на зелёных травинках.

Керчь

Апрель 1919 г.

Эх-ма, кабы денег тьма! Грустно иметь в кармане четыре рубля пятьдесят копеек крымскими деньгами. А если бы иметь денег, можно было бы недурно прожить в городе.

Меня послали сюда с взводом и с двумя максимами. Мой взвод носит пышное название «дежурной части». Хороша дежурная часть в составе 8-рядного взвода, долженствующая принести такому большевицкому городу как Керчь мир и благоденствие! Но как бы то ни было я являюсь важным лицом в славном городе Керчи.

Теперь офицер и вообще, кто бы то ни был, оценивается уже не по богатству, как раньше, не по происхождению, не по занимаемой должности, а по количеству людей и пулемётов, которые он может в данный момент выставить. Это очень характерно. Я, например, олицетворяю собой два максима [19] и 15 архаровцев-драгун. Наумов, начальник партизанского отряда гр. Татищева, оценивается как имеющий человек 40 кавалеристов. Сотник Таманского казачьего полка оценивается ещё выше: к нему уже даже «сам» начальник гарнизона относится с уважением – у него человек 80 казаков.

Кроме сотника, Наумова и меня в городе имеются ещё: отряд генерала Михайлова, Керченская команда (?), отдельная горско-мусульманская сотня есаула Свободинского и ещё какие-то более мелкие части. Ежедневно будем собираться у коменданта, обсуждать положение и вырабатывать меры к охране города. Всего у нас наберётся около 250-300 человек.

Я с трудом нашёл себе квартиру, но недурную: на углу двух главных улиц – Воронцовской и Строгановской. Занимаю я две светлые хорошие комнаты: в одной помещаюсь я и мой помощник Люфт, в другой – мои люди и пулемёты. Имеется балкон, на котором я могу, попивая чай, наблюдать за уличной сутолокой. Против меня в здании Английского клуба помещается сотня Слободинского, состоящая из осетин и текинцев.

Сегодня предполагается, по сведениям контрразведки, нападение на город.

Керчь

Апрель 1919 г.

Мы все сидим у коменданта города полковника Кибича. Мы – это Свободинский, Наумов, Михайлов, я и другие «местные части». Перед нами план города, и мы делим его между собой, как некогда диадохи Александра [20] делили его царство. Так же как и они, мы ссоримся между собой. Я, например, ясно вижу, что казак-сотник с удовольствием взял бы себе мой участок – «Лизину Рощу» [21] и бульвар у моря – и что он делает соответствующий нажим на коменданта. Но я непреклонен: умру, но «Лизиной Рощи» не отдам; она легко охраняется и далека от опасных, предательских и мрачных окраин города. Кроме того, все торгуются между собой: один уверяет, что ему невозможно брать на себя такой большой участок, что у него не хватает людей; другой просит прибавить ему людей другой части; третий, наконец, уверяет, что ему дали самый скверный участок, что у него ненадёжные люди и т.д.

Наконец город поделён. В 9; мы должны уже занять свои посты, а после десяти уже никого не должно быть на улицах, и можно расстрелять первого встречного. Об этом уже все знают, и около десяти толпа начинает волноваться и торопится домой. Вот уже 9 часов 50 минут! Многие из публики почти бегом спешат к себе на квартиру…

Я занял уже своё место: «Лизина Роща», в сущности, мало имеет общего с рощей – это просто летний ресторан-тент с выходящим к морю балконом и окружённый группой тенистых деревьев и густыми кустами сирени. «Максимы», словно тачки, протащились, с грохотом подпрыгивая по мостовой, и ещё больше напугали публику.

Вот медленно и торжественно пробило десять на городских часах. Всё тихо, словно вымерло. Каким-то странным кажется город, ещё пять-десять минут тому назад бывший таким оживлённым и шумным. Опустевшие улицы кажутся странно широкими. Их вид как-то не внушает доверия. Асфальт смутно блестит при свете полной круглой луны, словно поверхность какого-то засохшего болота. Тени кажутся невероятно резкими и чёрными и в некоторых впадинах будто налита густая китайская тушь.