Записки из Тюрьмы - Бехруз Бучани
Но внутри кают надежда, по-видимому, означает обращение за помощью свыше. От гула голосов, читающих молитвы и гимны, по телу идут мурашки и волосы встают дыбом.
Напевы духовных гимнов вселяют страх /
Молитвенная какофония – словно ода смерти /
Тоска стенаний сеет панику в сердцах /
Это сигнал тревоги небесам и тверди /
Тревогой же полны умы скитальцев /
Зловещая гармония стихов священных /
И исступленная мольба страдальцев /
Низводит Судный день с небес на землю.
Думаю, этот страх хуже смерти. Слыша религиозные напевы и голоса, читающие молитвы, дети прижимаются к матерям. Слезы, пролитые душами из царства мертвых, переплетаются с пением и мольбой живых.
Пара из Шри-Ланки, похоже, напугана больше всех. Пение и чтение незнакомых молитв для них, должно быть, странные и чуждые звуки. Детские всхлипы прорезаются сквозь песнопения, словно уколы игл: они будто режут нас всех изнутри. Их плач – крики невинных душ – перекрывает весь остальной бессмысленный и пугающий шум. Волны обрушиваются на каюты.
Слепая воля напуганных людей цепляется за некую метафизическую силу или иллюзию в эти последние мгновения. Они не осмеливаются смотреть смерти в лицо, ища спасение в своих мрачных песнопениях.
Беззубый Дурак – христианин, спасающийся от преследований, – осеняет себя крестным знамением с каждой волной, разбивающейся о лодку. Хор распевает молитвы и гимны, кто-то читает аяты на арабском, на фарси, на курдском и других языках, сплетаясь в многоголосье… образуя эхо-камеру[59] из леденящих душу декламаций.
Я помню, каким несносным был тот курд в грузовике – теперь он держит на руках своего сына, мелкого засранца, и рыдает. Он в панике из-за ужасающих волн и перепуганного ребенка. Я вижу, что даже в этот миг, когда всему вот-вот придет конец, его жене стыдно за его слезы. Она озирается по сторонам, встречаясь с презрением на лицах остальных, и толкает локтем мужа в бок, чтобы он прекратил унижать их обоих. Интересно наблюдать, как она придерживается условностей даже сейчас, во время этого невероятного бедствия.
Люди в смятении, они громко рыдают или тихо плачут, но я молчу. Смертность – наша судьба, и у меня нет другого выбора, кроме как принять ее. Я могу расплакаться, поддавшись гнетущему страху, либо принять эту горько-сладкую неизбежность. Появившись на свет, мы все ступаем на смертную тропу. Опустевший сосуд подлежит разрушению. Я представляю, как оглядываюсь назад из неведомого места за пределами этого мира – я оглядываюсь сам на себя. Я вижу мертвеца, но со все еще живыми, тревожными глазами борющегося за выживание.
В момент, когда все кажется абсурдным /
Я ищу в своем подсознании бурном /
То, что сформировало мою сущность /
Вопрошая душу, разум, землю, участь /
Я ищу веру в бога, под гимнов посылы /
Или некую метафизическую силу /
Но, вглядываясь в темноту /
Я нахожу лишь пустоту.
Еще несколько мгновений я изо всех оставшихся сил пытаюсь нащупать что-то глубоко внутри самых дальних экзистенциальных уголков своего существа. Чтобы найти хоть что-то божественное. Чтобы ухватиться за это… если возможно. Но нахожу только себя и всеохватывающее чувство абсурдности и бессмысленности.
Чистый абсурд, тщетность бытия /
Вот – квинтэссенция существования /
Я так и не нашел других истин /
Это чувство – сама суть жизни.
Осознание этого придает мне храбрости. Так что прямо в этот момент я закуриваю сигарету, делаю несколько затяжек, втягивая дым в легкие – самые уязвимые органы моего тела. Я принял смерть. И все же мой страх вновь немедленно заявляет о себе. Чувства тщетности и абсурдности и непреодолимый ужас перемешиваются самым причудливым образом. Во всем теле царит ужас, но в то же время абсурдность жизни его вытесняет. Это уникальный опыт; я испытываю подобные ощущения впервые. Я принимаю смерть, и пока я охвачен этим вихрем из шума и гнетущих тревог…
Я погружаюсь в водоворот сна.
Я слышу многолосье нашей перепуганной группы /
Волны качают лодку, словно колыбель с трупом /
На заднем плане слышен плач и плеск волн /
Глухие крики ужаса и мучительный стон /
И все это – царство смерти и тьмы /
Я вижу мать, одинокий образ из глубин /
Океана или моей памяти? /
Ее соткали волны, или она вправду здесь? /
Я лишь знаю, что она где-то рядом /
Она то улыбается, то роняет слезы градом /
Это слезы многолетней печали /
Я не знаю, что за страхи ее терзают? /
Почему моя мать то плачет, то смеется? /
Я видел свадьбу, где все танцуют и музыка льется /
Я видел обряды, оплакивающие чей-то уход /
Где же это место? Кто меня там ждет?
Горные вершины, мир холода и льда /
Я вижу себя орлом, и я уже там /
Я лечу над величественным горным пейзажем /
Подо мной возвышаются пики, как стражи /
Отсюда совсем не видно океана /
Безводная суша от края до края /
Я пролетаю над коврами лесов /
Из древних каштанолистных дубов[60] /
Где-то внизу, среди них, моя мать /
Она всегда будет там меня ждать.
…Я в каюте, спящий. Я вижу себя со стороны; я смотрю на себя, словно сидя рядом с женщиной из Шри-Ланки. Нет, я будто смотрю из объятий ее рук, глазами ее младенца. Я вижу свой обтянутый кожей скелет, курящий сигарету в углу комнаты. Я уверен, что это не Курдистан. Мы в океане, лодка разваливается, она набита пустыми ведрами и полна пробоин, через которые внутрь льется вода…
Я снова вижу необъятные хребты /
Их пики и гребни бесконечны и пусты /
Горная цепь окружает змеей /
Тянется все выше, подавляя собой /
Горы-крепости, за оградой из скал /
Растут, ощерив каменный оскал /
Горы заслоняют каштановые дубы /
Их скалы бесплодны и грубы /
В поле зрения ни деревца, лишь горы /
Скалы надвигаются, превращаясь в волны /
Они в ярости атакуют опять /
Нет, это не Курдистан, мест мне не узнать /
Так почему же здесь – моя мать? /
Почему тут продолжают воевать? /
Рядами ползут танки,
