В подполье Бухенвальда - Валентин Васильевич Логунов
Форарбайтер жестами пытается показать свое восхищение меткостью выстрела находящимся на верху скалы, потом распоряжается бросить труп на одну из повозок с камнем и, забыв обо мне, отправляется на поиски следующей жертвы.
Только тут замечаю, что я со всех сторон окружен тесной толпой чехов, французов, русских, делающих вид, что они усиленно работают. Понимаю, что они стараются прикрыть меня от глаз форарбайтера, и в груди что-то сжимается, к горлу подкатывает какой-то теплый клубок, и на глаза просятся слезы. Хорошие слезы благодарности.
По заведенному обычаю по окончании работы каждый из работающих в нижних командах должен взять на плечи по большому камню и попутно отнести его наверх. Это страшный момент, потому что к концу рабочего дня совсем не остается сил, а взять камень поменьше — значит рисковать получить добавочный.
Взваливая на плечи камень, не замечаю, как сзади подходит форарбайтер и, опять улыбаясь, показывает носком сапога на другой камень, еще больше того, который я уже взял.
— Нох дизе, — говорит он, то есть: «еще этот», и чтобы я его правильно понял, поднимает этот камень и сам кладет мне на другое плечо. «Ну, конец!» — мелькает у меня в голове. Чувствую, что не смогу донести такой груз, а бросить камень по дороге или уронить — значит проститься с жизнью.
Сгибаясь и покачиваясь под тяжестью двух камней, иду в толпе таких же рабов, как и я. Уже через несколько шагов чувствую, что в глазах начинает темнеть, кровь стучит в висках, сердце не умещается в грудной клетке. Проклятые камни с каждым шагом становятся все тяжелее, и кажется, нет конца этой дороге смерти.
«Дойти. Во что бы то ни стало дойти», — сверлит мысль, и тут же сознание подсказывает: «Не дойду». Онемевшие пальцы левой руки, поддерживающей этот камень, начинают слабеть, нестерпимо больно ключице, которая вот-вот треснет под острым ребром этого груза.
Мельком вижу сбоку напряженное лицо Ивана. Он понимает, что я вот-вот упаду, упаду, чтобы никогда не подняться, и в его глазах, как в зеркале, вижу отражение своего страдания. Его губы чуть слышно шепчут: «Иди! Иди!» — и я иду из последних сил, иду, напрягая всю волю, уже не видя ни окружающего, ни дороги.
— А ну, подожди, — слышу сзади незнакомый голос и сквозь пелену какого-то тумана вижу кисть неестественно громадной руки, снимающей с моего плеча проклятый камень.
Вцепившись двумя руками в оставшийся на правом плече камень, чувствую громадное облегчение. Возвращается ясное сознание, и я уже вижу знакомый бугорок на дороге, половину рокового подъема.
Скосив глаза и чуть повернув голову, вижу молодое, почти детское лицо и атлетическую фигуру. Парень очень свободно, без всякого напряжения несет свой и мой камень.
— Иди, не оглядывайся, доходяга. Этот гад ушел в хвост колонны. Не заметит, — тихо говорит он, озорно, по-мальчишески улыбаясь.
Наконец дошли. Бросаю свой камень куда положено и стою, качаясь, всеми силами стараясь не упасть. Обидно было бы упасть сейчас, когда все же дошел. Чувствую, что Иван крепко берет меня под руку, кто-то подает кружку с водой. Оказывается, это чех с повязкой на голове.
— Як се маш, русский?[17] — спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.
— Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?
— Болит, — отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.
Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.
Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.
— В Рязани, — почему-то отвечаю я.
Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.
— Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.
Он через силу улыбается.
— Нет, здесь, в Бухенвальде?
— На сорок первом. Флигель «А».
— Я Франц Ухса, — говорит он, тыча пальцем в грудь, — вечером приду, — и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.
— Так ты из Рязани? — спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. — Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?
— Очень жаль, — отвечаю я.
— Почему жаль?
— Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.
— Это ты прав, — улыбается он, — а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, — и показывает на штабель трупов около инструменталки.
— Какой ребенок? — не понимаю я.
— Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.
— Почему ребенок?
— Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет — чемпионом будет.
— Где чемпионом?
— У нас, конечно. В Советском Союзе, — убежденно говорит он.
— Слушай. Ты где живешь? — спрашиваю я.
— А что?
— Хотелось бы поговорить.
— На тридцатом. Флигель «А». Приходи. Спросишь Сергея Котова.
— Обязательно приду. Я на сорок первом и тоже флигель «А». Логунов, Валентин.
— Я знаю.
Удивиться я не успел, потому что с обычным криком, пинками и ударами началось построение колонны. Не успел даже поблагодарить Ивана Удодова, затерявшегося где-то в толпе. И только когда колонна поворачивала от казарм гарнизона в сторону лагеря, далеко впереди я различил мощную фигуру этого мальчика-богатыря, спасшего мне жизнь.
В хвосте колонны две команды «поющих лошадей» тащили громадную повозку, доверху нагруженную трупами.
ЛЮДИ ИЩУТ ЛЮДЕЙ
И покатились дни серые, однообразные, похожие друг на друга, как бетонные ступеньки одной лестницы, ведущей куда-то вниз, в небытие.
Единственной отрадой в этой непроглядной жизни были короткие встречи с друзьями между вечерней поверкой и отбоем.
Однажды после работы штубендинст поманил меня пальцем и, оглянувшись по сторонам, вручил какой-то сверток.
— Чехи велели передать, — сообщил он таинственно.
В свертке оказались три пачки сигарет, две пары носков, шерстяной свитер и, что совсем удивительно, с полкилограмма копченого свиного сала. Это в Бухенвальде! Настоящее копченое сало.
— Ты, друже, не
