Константин Евграфов - Николай Крючков. Русский характер
И тут я перевел взгляд на товарища владельца часов, который сидел ко мне лицом, и ахнул: да ведь это Борис Андреев – настоящий парень из нашего города, саратовец! С кем же еще он мог сидеть, как не с Крючковым!
И я решился, тем более что по рюмке было уже выпито и наглости прибавилось. Поднялся и решительно направился к столику великих актеров, благо они уже отобедали и лениво потягивали кофе.
Я вежливо им поклонился, поблагодарил за приезд и выразил удивление, что городу о таких именитых гостях ничего не известно.
– А я не гость, – пробасил Андреев. – Я домой приехал.
– Завтра будет известно, – добавил Крючков. – Мы на сутки раньше приехали.
И тогда я объяснил Крючкову, что держу пари с товарищем: я утверждаю, что у вас на руке часы фирмы «Павел Буре», а он говорит, что это Первый часовой завод.
– Считай, брат, что ты выиграл, – Крючков повернулся к моему товарищу, помахал ему из стороны в сторону пальцем и отрицательно покачал головой. – Он ничего не понимает в часах. А ты откуда такой умный?
И тогда я вынул из кармана жилетки массивный брегет с боем на цепочке в палец толщиной и показал ему. Он положил его на ладонь и взвесил.
– Ого! Это не брегет, а кистень! – И спросил: – Махнуться хочешь? Тогда только с жилеткой – не в штанах же мне твой будильник носить.
Я оценил шутку и, решив подыграть ему, вздохнул.
– С жилеткой не могу – я иду сейчас в оперный театр.
Крючков удивленно повернулся к Андрееву:
– Смотри-ка, Борис Федорыч, у вас тут, оказывается, в оперный без жилеток не пускают?
– Без штанов не пускают, – буркнул Андреев и отвернулся.
– Ну без штанов-то, кажется, и у нас в Большой не пускают. Так что извини, брат, – Крючков развел руками, – а часы на трусы менять не могу – запасных не взял.
Он весело расхохотался и поманил к себе официанта. А ведь мог бы состояться исторический обмен. Не состоялся…
Причесанные мыслиВ наше время трудно удивить читателя ненормативной лексикой, а проще говоря, матом, щедро рассыпанным по страницам произведений некоторых ужас как новаторских авторов. Если Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича» еще скромно менял в рискованном слове букву «х» на «ф», то его более решительные последователи не стали стеснять себя такими мелкими условностями и пустились во все тяжкие – вылили на головы читателей потоки такого зловонного сквернословия, от которого поежились бы иные портовые грузчики.
Одно дело – использовать крутые выражения в узком кругу друзей и совсем другое – видеть их напечатанными. Ведь еще совсем недавно существовало выражение «непечатное слово». Реалисты-авангардисты решили это выражение упразднить. Видимо, за скудостью собственных литературных выразительных средств: в дороге и веревочка пригодится, как говаривал слуга Хлестакова.
Граф Лев Толстой, по свидетельству босяка Горького, очень смущал его в беседе крепкими выражениями. И Алексей Максимович посчитал, что великий писатель земли русской решил говорить с ним на понятном босяку языке. Но потом понял, что граф вовсе не хотел его обидеть. Просто наедине с собратом по перу он позволял себе не слишком заботиться о выражениях, в которых в неприглаженном виде хотел донести до слушателя свою мысль. В письменной, тем более печатной речи он себе этого не позволял.
Журналист Александр Минкин в одной из своих статей в «Новой газете» популярно объяснил читателям, в чем заключается работа профессионального литератора, который делает литзапись популярной личности – будь то скандальный депутат Госдумы, эстрадный фанерный хрипач или примелькавшийся экранный лицедей.
«Видите ли, – писал он, – говорит человек не гладко, сам себя перебивает, применяет мимику, жесты, непечатные слова, поэтому человек, делающий литзапись, все эти обрывки, меканье и беканье приводит в божеский вид. Я всегда старался вжиться в образ, писать как бы от их лица, чтобы их манеру, их стиль речи сколько-нибудь передать».
И тут же вспомнил, как «знаменитый киноактер Николай Крючков мне о своих концертах под Кустанаем перед покорителями целины ни одного приличного слова не сказал – всё матом: и восторги, и хулу. И ничего – текст как-то слепился…»
Живую речь Крючкова вообще невозможно передать на бумаге. Что уж об этом говорить, если его талантливые друзья-актеры, с которыми он работал последние годы, могут его лишь пародировать, но добиться полной идентичности в интонации, жесте, мимике никому не дано.
Поэтому, повторяю, чтобы представить себе говорящего Крючкова, нужно вспомнить любой его экранный образ и наложить на текст, представленный вниманию читателей.
КоллегаОн сразу же обращал на себя внимание прохожих. На нем была выцветшая от времени, неопределенного цвета «тройка», но голову с седой львиной гривой он держал гордо, а на его полных губах играла легкая снисходительная улыбка. Перед ним прямо на асфальте стояла не жестяная банка, а лежал перевернутый блестящий цилиндр, видимо из театрального реквизита: он собирал подаяние, а проще говоря – нищенствовал. И что самое странное – ему в цилиндр бросали больше и чаще, чем в банки и кепки убогих стариков и старушек.
Когда Крючков, гуляя по набережной с Николаем Доризо, впервые увидел его у Одесского морского вокзала, то невольно придержал шаг. Нищий слегка поклонился ему, театрально вскинул руку и проскрипел ломким голосом:
– Приветствую вас, коллега, в нашем благословенном городе!
Николай Афанасьевич давно отвык удивляться, что его везде узнают, но почему – «коллега»? Нищий понял его замешательство и представился:
– Гарри Саульский – бывший артист Одесского оперного театра. Баритон – тоже, к сожалению, бывший. Ныне скрипач, то есть, как вы, наверное, изволили заметить, не говорю, а скриплю: голоса лишился.
– А что же театр? – удивился Крючков. – Неужели ничем не может помочь?
– Не хочу унижаться, – гордо вскинул голову Саульский. – Никогда ни о чем не просил и просить не намерен.
– Но сейчас-то вы просите!
– А вы слышали, чтобы я просил? – улыбнулся бывший баритон. – Меня все одесситы знают и помнят, сколько удовольствия я доставил им в свое время. Теперь они возвращают мне долг.
– Я вас, к сожалению, не слышал ни в опере, ни в концертах, – сказал Крючков, запуская руку в карман, – поэтому вроде ничего и не должен. Не обидитесь, если я вложу в ваш фонд червонец?
– Он не обидится, – Доризо тоже полез в карман.
– Какие могут быть обиды между братьями по искусству! – воскликнул Саульский. – И еще неизвестно, что ждет впереди вас. – И загадочно улыбнулся.
– Нечего сказать, обрадовал, – пробормотал Крючков, когда они отошли от этого странного нищего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});