Илья Толстой - Мои воспоминания

   Огромная елка до потолка блестит зажженными свечами и золотыми безделушками. Пахнет хвойным деревом и смолой. Вдоль стены наши столики с подарками: цветная почтовая бумага, сургуч, пенал, это почти всегда дарилось всем, но вот дьяковские подарки. Огромная кукла, "закрывающая глаза", и если ее потянуть за два шнурочка с голубыми бисеринками на концах, которые у нее привязаны между ногами, она кричала "папа" и "мама". Детская кухня, кастрюлечки, сковороды, тарелки и вилки, медведь на колесиках, качающий головой и мычащий, заводные машинки, разные всадники на лошадях, мышки, паровики и чего-чего только нам не даривали. У Сережи ружье, которое громко стреляет пробкой, и жестяные часы с цепочкой. В это время большие раздают деревенским детям скелетики, пряники,

   68

   орехи и яблоки. Их впустили в другие двери, и они стоят кучен с правой стороны елки и на нашу сторону не переходят. "Тетенька, мне, мне куколку! Ваньке уже давали. Мне гостинцу не хватило".

   Мы с гордостью хвалимся перед деревенскими ребятами своими подарками. Мы -- особенные, и поэтому вполне естественным кажется, что у нас настоящие подарки, а у них только скелетики. Они должны быть счастливы и этим. О том, что они могли нам завидовать, и в голову не приходило.

   Иногда в это время с деревни приходили ряженые с гармоникой, и начиналась пляска, а раз даже папа" сам нарядился поводырем и водил по зале медведя, -- Николая-повара, одетого в вывернутую наизнанку енотовую шубу1. "А ну-ка, Миша, попляши, а ну-ка покажи, как бабы с огорода горох воруют, а ну-ка покажи, как старый дед с печи падает, а как деревенские девки белятся, румянятся, а ну-ка, давай поборемся",-- и медведь плясал и ползал за горохом и падал, и боролся, и проделывал все штуки, которые в то время проделывались ручными медведями и их поводырями.

   Как мы, бывало, любили этих "Мишек", когда они заходили к нам в усадьбу. Позднее правительство запретило водить медведей, и я всегда об этом жалел.

   Мама рассказывала, что в день моего рождения, в воскресенье всех святых, 22 мая 1866 года, она утром ездила с папа к обедне, и, вернувшись домой, они застали на усадьбе поводыря с медведем, а к вечеру того же дня родился я. Не потому ли я всегда так любил медведей?

   Однако радость, доставленная новыми игрушками, никогда долго не продолжалась. Игрушки пробуждали в нас нехорошее чувство собственности и зависти и в конце концов быстро ломались и уничтожались. Кажется, единственная игрушка, которая продержалась у нас долго, это были солдатики, турецкие и русские, которых Дьяковы подарили мне и Сереже и которыми мы играли целую зиму. Мы выстраивали их полками по противоположным концам нашей большой залы и сами, лежа на полу на животах, катали картечины во вражеские армии и истребляли их.

   -- Неужели Лев Николаевич допускал, чтобы дети его играли в войну? -- спросит меня читатель.

   -- Да, в то время он в этом не видел ничего плохого и никогда не думал нас в этих играх останавливать.

   Другая интересная игра, которую выдумала Таня, была "Ульверстон". Это было, когда Таня прочла какой-то глупый переводный английский роман и решила этот роман разыграть "в театре" бумажными куколками2.

   Всех героев романа мы вырезали ножницами из цветных картинок модного журнала. Мы вырезали эти фигурки величиной меньше вершка так, чтобы голова фигурки выходила из куска руки или шеи модной картинки, а туловище -- из части цветного рукава кофты и юбки. Поэтому все фигурки были разного цвета и их легко было различать. Главную роль романа играл Ульверстон. Какие у него были приключения, я сейчас уже не помню, но главное место пьесы было то, где он говорил ей; "Я одинок и скучаю", -- и предлагал ей быть его женой. Эти слова за него всегда говорила Таня с особенным чувством, и мы с замиранием сердца ожидали этих слов и, конечно, сочувствовали безнадежной любви бедного Ульверстона.

   Раз застал нас за этой игрой папа. Мы лежали на животах в зале звездой вокруг нашего театра и передвигали фигурки. Папа посмотрел, взял один из старых модных журналов и ушел в гостиную. Через несколько минут он вернулся и принес нам фигурку мальчика, которого он целиком вырезал из женской декольтированной груди и плеч. Получилась фигурка вся розовая, телесного цвета, голая.

   -- Кто же это, папа? -- спросили мы в недоумении.

   -- А это пусть будет Адольфик.

   Такой роли в романе не было. Но мы, конечно, сейчас же выдумали Адольфику роль, развили ее, и скоро Адольфик сделался нашим любимым героем, даже лучше самого Ульверстона.

   Детство -- это ряд увлечений. Не знаю, так ли это с другими, но со мной это было, несомненно, так. Да и одно ли детство, не вся ли жизнь? Но об этом после когда-нибудь.

   Первую нашу елку я помню в балконной комнате, в которой последние годы был кабинет отца.

   Потом помню елку в только что выстроенной и еще не совсем отделанной зале.

   Мне было пять лет.

   70

   В этот раз мне подарили большую фарфоровую чайную чашку с блюдцем. Мама знала, что я давно мечтал об этом подарке, и приготовила мне его к рождеству.

   Увидав чашку на своем столике, я не стал рассматривать остальных подарков, схватил ее обеими руками и побежал ее показывать.

   Перебегая из залы в гостиную, я зацепился ногой за порог, упал, и от моей чашки остались одни осколочки.

   Конечно, я заревел во весь голос и сделал вид, что расшибся гораздо больше, чем на самом деле.

   Мама кинулась меня утешать и сказала мне, что я сам виноват, потому что был неосторожен.

   Это меня рассердило ужасно, и я начал кричать, что виноват не я, а противный архитектор, который сделал в двери порог, и если бы порога не было, я бы не упал.

   Папа это услыхал и начал смеяться: "Архитектор виноват, архитектор виноват", -- и мне от этого стало еще обиднее, и я не мог ему простить, что он надо мной смеется.

   С этих пор поговорка "архитектор виноват" так и осталась в нашей семье, и папа часто любил ее повторять, когда кто-нибудь старался свалить вину на другого.

   Когда я падал с лошади, потому что она спотыкалась или потому что кучер плохо подвязал потник, когда я плохо учился, потому что учитель не умеет объяснить урока, когда во время отбывания воинской повинности я запивал и винил в этом военную службу, -- во всех таких случаях папа говаривал: "Ну да, я знаю, архитектор виноват", -- и приходилось всегда с ним соглашаться и замолчать.

   Таких поговорок, взятых из жизни, у папа было много3.

   Была у него еще поговорка "для Прохора".