Виктор Суходрев - Язык мой - друг мой
Поздоровавшись, Хрущев предложил лорду Томпсону и мне сесть в его «Чайку». Сам сел впереди, а мы сзади.
В течение многих часов мы колесили по дорогам поднятой целины. Зрелище впечатляющее. Вокруг не было видно ни деревень, ни лесов, а только, будто океан, расстилались сплошные поля пшеницы. До самого края, до горизонта, в любую сторону, куда ни посмотри. По пути в нашу машину подсаживался директор совхоза, на территории которого мы оказывались. Этого директора сменял другой, затем следующий. Так и следовали — от совхоза к совхозу, от директора к директору. Все снималось на кинопленку, а журналисты собирали информацию.
Хрущев частенько просил остановиться. Выходил, лущил на ладони пару колосков, расспрашивал очередного директора, попадавшихся на пути бригадиров, давал какие-то указания. Он был уверен, что хорошо разбирается в вопросах сельского хозяйства.
Лорду Томпсону было тогда под семьдесят. Типичный британский интеллигент, в чисто английском деловом темном костюме-тройке в полоску, в роговых очках с неимоверно толстыми стеклами, он казался инопланетянином в этой абсолютно чуждой ему среде. Особенно когда Хрущев приглашал его выйти из машины и помять в руках колоски.
Это был период, когда Хрущев взялся за севообороты — с помощью своих «специалистов» повел наступление на пары. Доказывал, что не нужно давать земле отдыхать. И поначалу, когда стали действовать по новому методу, кое-где урожай вроде бы действительно вырос. Хрущев пребывал в отличном настроении. Сияя от удовольствия, он то и дело оборачивался к Томпсону и рассказывал ему об этом.
На границе очередного совхоза к машине Хрущева подошла высокого роста женщина лет пятидесяти. Фамилия ее была Гуревич. Как выяснилось, она, выпускница Ленинградского сельскохозяйственного института, уже десять лет работала на целине, возглавляла один из крупнейших совхозов, где под ее началом трудились чуть ли не десять тысяч мужиков. Хрущев очень обрадовался, когда услышал все это. Тут же обратился ко мне: «Ты перевел лорду, какие у нас есть женщины?» Вот, дескать, какая — десять тысяч мужиков в кулаке держит! И при этом один из лучших директоров по всем показателям.
Гуревич села в нашу машину, и мы продолжили путь. Она рассказывала о достижениях своего совхоза, без запинки сыпала цифрами. Хрущев улыбался. Горделиво поглядывал на гостя, которому я переводил. Все шло замечательно. Ну что еще может убедить капиталиста-газетчика? Все — и урожай хороший, и с животноводством в порядке, и люди живут все лучше и лучше, и даже равноправие женщин налицо! Едем дальше. И вдруг Хрущев становится мрачнее тучи. Кончилось одно поле — началось другое. И на нем ни колоска пшеницы. Одна трава. Тут даже у меня сердце екнуло. Уж совсем я не специалист, а чувствую — пары…
Хрущев дал команду остановить машину. Обратился к Гуревич:
— А это что такое?
Та отвечает:
— Пары, Никита Сергеевич.
Хрущев помрачнел еще больше:
— Какие пары? Вы что, не читаете решений, которые мы принимаем?
Гуревич все так же спокойно отвечает:
— Никита Сергеевич, я из года в год первое место держу по всему району.
Но разве его возьмешь таким аргументом?
— Так если бы у вас не было этих паров, то урожай бы еще возрос, — напирал он.
— А мы считаем, что нам пары нужны, — ничуть не тушуясь перед первым лицом государства, отвечала Гуревич.
Поездка Хрущева должна была завершиться в Целинограде большим совещанием в новом Дворце целинников.
— Ну ладно, — мрачно заключил Хрущев, — на совещании поговорим и об этом.
Я почувствовал, что его тон не предвещает ничего хорошего для Гуревич. А та была по-прежнему совершенно спокойна. Она знала, что за ней — огромный урожай зерна, первенство в районе по всем показателям, и отстаивала свою правоту. Томпсон, которому я переводил этот диалог, с большим интересом слушал.
Наконец злополучное поле под парами проехали. Снова океан пшеницы, снова бескрайние золотые поля. Хрущев опять повеселел.
Подъехали к полевому стану. Там раскинули огромный шатер, под которым уже были накрыты столы. Запомнилось, что во время застолья Кунаев представил в качестве свидетельства дружбы народов блюдо, придуманное на целине, — бешбармак из конины и свинины. Вот, мол: казахи стали есть свинину, а русские — конину.
Хрущев не очень долго побыл за столом, поспешил в обратный путь — к поезду. Там, в вагоне, Томпсон взял у него интервью и пообещал, что к утру уже в готовом виде представит его Хрущеву.
Я сказал Никите Сергеевичу, что вряд ли успею до начала совещания перевести текст на русский в письменном виде. Он ответил: «Ничего, ты же сможешь перевести его мне устно». На том и порешили.
Томпсон, поблагодарив Хрущева, ушел к себе в купе. А мне Никита Сергеевич предложил остаться. Остался и председатель Комитета по заготовкам сельскохозяйственных продуктов, не помню сейчас его фамилию. Хрущев стал довольно сердито говорить о парах, которые ему удалось обнаружить на землях Гуревич. И надо отдать должное председателю Комитета: он начал не то чтобы спорить, но вежливо возражать Хрущеву, оправдывая Гуревич. По сути дела, он защищал пары, оперируя убедительными доводами в пользу того, что с использованием паров урожай в среднегодовом измерении будет стабильнее и выше. Приводил примеры из практики Канады и Америки. Хрущев сначала возражал. Тоже в доказательство приводил факты. Потом ему стало их не хватать. И кончилось тем (к тому времени это уже было характерно для Хрущева), что он хлопнул ладонью по столу и резко сказал:
— Ну все. Хватит разговоров. Будет так, как мы решили!
Сказал как отрезал.
К вечеру мы были в Целинограде. Там нас поместили в один из обкомовских гостевых домиков. Томпсон и его журналист работали всю ночь и к утру подготовили текст. Взяв его, я поехал в особняк, где ночевал Хрущев. Он завтракал в одиночестве. Усадил меня напротив себя, предложил составить ему компанию. Сидим, едим, разговариваем. Он спрашивает:
— Ну а как тебе-то целина?
В самых восторженных тонах, совершенно искренно, я высказал свои впечатления. Упомянул директора совхоза Гуревич. Вот, мол, какие женщины у нас, Никита Сергеевич, — вроде бы из Ленинграда, а смотрите, как она здесь освоилась, командует, действительно мужиков в руках держит. Хрущев вздохнул:
— Да, все верно… Но ты понимаешь — неграмотная. Просто неграмотная. Отсталый человек.
Он сказал это с сожалением, даже с болью. Чувствовалось, что он на самом деле считает Гуревич отсталой и неграмотной, неспособной поспеть за его новациями.
