Владислав Бахревский - Никон (сборник)

– Плещеев найдет, найдет! – перебил царь докладчика.

Приятно ли, когда в дело впутан лучший друг и советник, святейший Никон?

– Хватит на сегодня! Пойду новых соколов смотреть. Утром Ботвиньев сказывал: двух челигов привезли. Красивые птицы!

Глава третья

Ванюшка-леший стоял в углу и коготком ковырял трещинку в бревне. Федор Атаманыч сидел за столом, ел кашу и ворчал:

– Здоровый дурень, жениться пора! Не совестно в углу-то стоять?

Ванюшка посапывал и помалкивал.

Федор Атаманыч крякнул с досады и завел сладкую кленовую ложечку в глиняную, красными цветами размалеванную чашку, а чашка была полна пшенной каши, столь густо сдобренной коровьим маслом, что на потолке отсветом лежал-дрожал золотой обруч.

Пшенную кашу Ванюшка любил поболе синих камушков. А если кашу запивать холодным, прямо из погреба, вечернего надоя, молоком, чтоб зубы поламывало, – ради такого удовольствия Ванюшка всегда был готов исполнить любую просьбу. И вот поди ж ты!

– Дурачок ты у меня, что ли? – сокрушался Федор Атаманыч. – Ну, ладно бы у простого лешего сын дубина, а то ведь у самого атамана. Стыд! Горько мне, Ванюшка. А каши такой, как уйдешь из леса, тебе вовек не едать!

– И не надо! – взъярился в углу Ванюшка. – На мне волосы вон как растут! Я уже большой леший. Хочу – в лесу живу, хочу – в деревне, в домовых. И выпусти меня из угла, не то сам выйду!

– Что?! – встал Федор Атаманыч, постоял и сел. – Эх, Ванька! Малыш ты еще! Лесной леший – помещик, его побаиваются. А домовой – холоп, им помыкают. Весь век горе крестьянское будешь горевать.

– Так я ж к Емельяну в избу иду. Он мужик богатый.

– Богат да жаден. Черт с тобой! Ступай к своей Анюте, да смотри у меня: не убережешь дома – пощады не жди. В болото загоню. Будешь водяному сети дырявые штопать.

Ванюшка помнил судьбу можарских домовых. Обрили их – и в болото, в тину, дурными голосами орать, заблудших людей от колдобин отпугивать. А все одно, обрадовался Ванюшка, выскочил из угла, кинулся к Федору Атаманычу.

– Благодарю, батюшка! – На левой пяточке повернулся и – под печкой в новом доме Емельяна.

Анюта как раз огонь в печи раздувала. Дровишки попались сырые, дым глаза ест.

Увидел Ванюшка девичью слезу, тепло у него стало в груди, вздохнул он, и ровное пламя взвилось над дровишками, и в трубе загудело, запело, угольки полетели звездочками, потрескивая.

«Чудно! – подумалось Анюте. – Угольки трещат, точно бревна от мороза в Крещенье».

Вспомнился Анюте Ванюшка-леший, видение вспомнилось.

– Ты что, спишь? – это подошел к печи Емельян. Он уже был умыт и причесан. – Шевелись, Анюта. Кони поедят овса – и поеду.

– С Богом! – сказала Анюта. – Огонь разгорелся. На таком огне каша быстро сварится.

– Ну и хорошо! – Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь – удачу не ровен час спугнешь.

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли – там, кроме Емельяна, горшечники будут, – а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал – Шишка навстречу.

– Куда, мужик, путь держишь?

– На базар.

– Хороши горшки?

– Старался.

– Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо – вдребезги.

– Давай-давай! – кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

– Так их! – развеселился Шишка. – А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

– Молодец! – похвалил Шишка. – Сколько твой товар стоит?

– Три рубля.

– Три рубля? – Достал Шишка из-за пазухи монету. – Горшки-то сам делал?

– Сам.

– Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

– Довольно.

– Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

– Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался – живехонек!

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега – загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков – не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, – серебро будто кинулось в глаза. Протер – точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну – еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь – спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

– Эх, Шишка! Алтын – за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял – скоро на дворе у хозяина много будет коней.

Глава четвертая

Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.

Ранним утром, без шума, без крика, покидая несбывшуюся деревню, пошел обоз терпеливых можарцев.

Мрачно глядели под колеса скрипучих телег мужики. Бабы, как наседки, платками укрывали желторотых радостных птенцов своих. Ездить – не сидеть. Весело! Невдомек птенчикам, какие песни ждут их зимой. Дорога обоза в Можарах кончается, а там пепелище. За топор да пилу берись, а в поле – лебеда. Новые же поля над рекой Уткою Плещеев потоптал конями. Чтоб знали бегуны наших, чтоб о возврате бегуны не помышляли.

Веселая впереди жизнь, певучая. Суму через плечо и Лазаря голосить.

Жили – не тужили, да закружили.

Только скрылись срубы за косогором, выскочили из лесу, загородив дорогу, молодцы Федьки Юрьева.