Алексей Карпов - Юрий Долгорукий

40

Основываясь на этом известии, можно предположить, что Глеб на время уезжал в Суздаль к отцу. По сведениям Никоновской летописи, Глеб во время наступления Мстиславичей на Черниговские земли отступил «к Резани, и быв во градех Черленаго Яру и на Велицей Вороне, и паки возвратися к черниговским княземь на помощь» (ПСРЛ. Т. 9. с. 177). О степени достоверности «рязанских известий» Никоновской летописи см. выше, прим. 8.

41

Никоновская летопись содержит рассказ о трех подряд нападениях Глеба Юрьевича на Переяславль. Во всех трех случаях решающую роль в победе переяславцев сыграл некий «человек Божий» богатырь Демьян Куденевич (по-видимому, персонаж какой-то исторической песни или былины, записанной в XVI веке), который каждый раз едва ли не в одиночку или со своим верным слугой Тарасом и пятью отроками, «зело младыми», одолевал ратных: «…Демьян же Куденевич скоро тече с своим слугою на конех, и сретаеть князя Глеба Юрьевича на поле близь посада, и нападает яро на воинство его, и убивает многих нещадно. Князь же Глеб Юрьевич ужасеся зело и скоро побеже назад, а к Демьяну Куденевичю посла, глаголя: “На любовь и на мир приидох, а не на рать”. Демьян же Куденевич с слугою своим Тарасом возвратися в Переаславль и многу честь приа от господина своего великого князя Мстислава Изяславичя». Или в другой раз: «Демьян же Куденевич един выеде из града, не имеа ничтоже одеаниа доспешняго на себе, паче же помощи Божиа, и много бив ратных, настрелен быв от половець, и изнемог возвратися во град; ратнии же вси страхом обдержими бежаша спешно, кождо въсвоаси. Демьян же до конца изнеможе от ран, и… усну вечным сном, и бысть по нем от всех плачь велий во граде». (ПСРЛ. Т. 9. с. 177-178.)

42

В письме черниговским князьям, о котором пишет В. Н.Татищев в своей «Истории», Юрий будто бы сообщал о полученном им известии, «что болгоры со многим войском готовятся к войне» (Татищев. Т. 2. с. 183). Татищев приводит также подробный рассказ о встрече Юрия с послами черниговских князей, которые прямо признали права Юрия на Киев, а также о совещании Юрия со своими «вельможами» и воеводами, «как бы ему великое княжение получить» (С. 181—183). На этом совещании выступил некий советник князя Громила, «весьма искусный и мудрейший паче других», служивший еще его отцу Владимиру Мономаху. Речь Громилы, убеждавшего князя заботиться более о своей земле, а не о Киеве, давно уже утратившем то значение, которое он имел при Ярославе Мудром или Владимире Мономахе, приведена полностью, но она представляет собой не что иное, как изложение позднейшего (очевидно, принадлежащего самому Татищеву) взгляда на историю Руси; вряд ли исторична и личность «доброго советника» Громила. Именно под влиянием этой речи, по версии Татищева, и было решено «самому Юрию остаться в доме, а для исполнения обесчания послать Ольговичам в помочь сына или дву с приличным войском, выбрав людей молодых, чтоб оные тамо войне обучались».

43

Из речи Изяслава к черниговским князьям, приведенной у Татищева, следует, что между киевским князем и Юрием Суздальским состоялись какие-то переговоры: «…Стрый мой Юрий Владимирович область мою Новград, непрестанно нападая, разоряет и дани берет, на путех едусчих купцов грабит. И хотя я к нему посылал говорить, дабы взятое возвратил и более обидеть и области наши разорять престал, но ничего от него полезнаго в ответ не получил».

44

Буквы, составляющие год, к настоящему времени полностью выцвели и не видны. Но они были прочитаны первыми исследователями, обнаружившими драгоценную святыню в ризнице новгородской церкви Святого Николы на Ярославле дворе (когда и при каких обстоятельствах антиминс попал в Новгород, неизвестно). И оказалось, что освящение Георгиевского храма происходило во время посещения Нифонтом Суздальской земли в августе-сентябре 1148 г. (Иногда полагают, что Нифонтом был освящен «жертвенник», то есть алтарь, Георгиевской церкви во Владимире или Юрьеве-Польском, основанном Юрием Долгоруким; иногда — что некий не известный нам из других источников придел суздальского кафедрального Богородицкого собора. Но нельзя исключать и того, что речь в надписи идет о какой-то неизвестной нам церкви, не названной летописцем, — ведь очевидно, что храмы во имя своего небесного покровителя — святого Георгия Победоносца — князь Юрий Владимирович основывал в раз личных городах своего княжества.)

45

Если это не он, уже отошедший от дел, упоминается под именем Μιχαήλ ‘Ρωσίας. 'Ρωσίας в синодальном постановлении константинопольского патриарха Михаила III от 24 марта 1171 г. (ср.: Поппэ А.В. Митрополиты киевские и всея Руси // Щапов Я.И. Государство и церковь Древней Руси X—XIII вв. М., 1989. с. 199—200; по мнению польского исследователя, в данном постановлении упомянут киевский митрополит Михаил II, неизвестный русским источникам).

46

Среди константинопольских святынь Антоний отметил и руку константинопольского патриарха Германа, которая, по его мнению, использовалась в обряде интронизации патриарха: «ею же ставятся патриарси» (там же. с. 71, 2).

47

Дата названа только в Лаврентъевской летописи: ПСРЛ. Т. I. Стб. 315.

48

Текст грамоты патриарха Николая IV Музалона епископу Нифонту приведен в Житии св. Нифонта, составленном в середине XVI в. известным псковским агиографом Василием-Варлаамом (см.: Памятники старинной русской литературы. Вып. 4. СПб., 1862. с. 1—9 (публ. Н.И. Костомарова); Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. Кн. 2. М, 1995. с. 581). Однако насколько достоверен этот текст, сказать трудно.

49

Иногда полагают, что живым свидетельством участия новгородцев в этом походе является берестяная грамота, найденная в 1952 г. в Нов городе, на Неревском раскопе, — письмо некоего Терентия некоему Михалю, в котором Терентий просит прислать ему «лошака» с неким Яковцем, который отправится вместе с дружиной — «Саввиной чадью». О себе же Терентий сообщает так: «Я на Ярославли, добр-здоров и с Григорем. Углицане (углицкие корабли? — А. К.) замерьзьли (вмерзли в лед? — А. К.) на Ярославли. И ты до Углеца (посылай. — А. К.), и ту пак (в первоначальном прочтении: «полк». — А. К.) дружина» (грамота № 69; Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1952 г.). М., 1954. с. 72—73; ср.: Черепнин Л.В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969. с. 381—383). Однако с точки зрения палеографии и особенно стратиграфии (глубины залегания), эта грамота должна относиться к гораздо более позднему времени, а именно к 80—90-м гг. XIII в. (см.: Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. с. 416—421).