Сергей Дурылин - Нестеров

Будьте же здоровы долгие годы, великий наш художник, учитель правды и любви. Радуйте всех нас своим благополучием и бодростью духа. Творите на радость и счастье всех, любящих нашу Родину.

Ваш А. Холодилин».

Это безвестное письмо из окопов, как бы вобравшее в себя главную мысль всех полученных Нестеровым приветствий, призывало его к бодрости и труду, преодолевающим старость и недуг.

Начиналось новое, девятое десятилетие его жизни.

Тот поток любви и признаний, который лился на него в день его 80-летия, казалось, должен оживить и укрепить его.

В нем вспыхивали горячие огоньки бодрости и радости.

Но им не суждено было разгореться.

Ему оставалось жить меньше чем полгода.

«Тяжело умирать, легко умереть», – это не раз слышал я от Михаила Васильевича в последние годы его жизни.

И тут же прибавлял он обычно: «Заживаться нам, старикам, не следует». Он боялся «жизни во что бы то ни стало», превращавшейся в житейское прозябание зажившегося человека, растерявшего здоровье, бодрость, дарование, разумение, все, кроме остатков жизненного дыхания.

Он внимательно прислушивался к себе, проверял себя: как он живет? Только существователем или настоящим человеком, с живым сердцем, бодрою мыслию, творческой волей?

Ему нелегко было признаваться и себе и близким в усталости, в упадке сил, в «одолении», как он выражался, старостью.

Уезжая из Болшева в последний раз, он говорил:

– Умирать пора, а вот с природой жалко расставаться. – Он оглянул широкий окоем луговины, реки, леса и тихо произнес: – Умирать буду – и все природу вспоминать. Не расставался бы с ней!

Осенью наступило обострение застарелой болезни, возникла необходимость операции. 8 октября был созван консилиум профессоров С.С. Юдина и А.П. Фрумкина. Решено было срочно оперировать.

На другой день, 9-го утром, я был у Михаила Васильевича.

Он оживленно, много, с увлечением говорил со мною.

Прежде всего речь зашла о моей книжке о нем, только что вышедшей в издательстве «Искусство».[38] Он благодарил за нее, отмечал лучшие места, побранил за погрешности и кончил, как всегда, сердечными словами признательности за дружбу и труд.

Тут же объявил мне Михаил Васильевич о предстоящей операции.

Операции он, видимо, боялся.

Он высказал свое намерение писать очерк о Риме для второго издания «Давних лет»: эту работу он предполагал сделать в больнице, подобно тому как в Институте рентгенологии он написал очерк о Ярошенко.

Перед отъездом в Боткинскую больницу, 10 октября, Нестеров был на концерте Н.А. Обуховой, который она давала для него на квартире профессора Игумнова. Этот необычайный концерт перед операцией состоялся по желанию самого Михаила Васильевича, который ценил и уважал Обухову как высоко одаренную артистку.

Н.А. Сильверсван рассказывает, что, когда он на следующее утро зашел к Михаилу Васильевичу, тот встретил его словами: «Какой чудесный голос, какое обаяние в ее пении, какое наслаждение я вчера получил! Вот если бы я раньше был с ней знаком, я бы непременно уже с нее написал портрет… Я рад, что услыхал ее именно перед отъездом и перед операцией… Если все будет благополучно, буду просить Надежду Андреевну позировать мне: старик ведь неугомонный, никак не может успокоиться… А теперь попрошу вас передать ей вот этот рисунок-акварель. Хотел вчера закончить и отдать ей, да не успел, все народ да народ. Сегодня утром встал и кончил. Так, нестеровщина».

«Нестеровщиной» Нестеров обозвал прекрасную акварель на излюбленную тему: одинокая девушка открывает свою скорбную душу безмолвным ласкам родной природы.

Это была последняя работа Нестерова.

Судьба пожелала, чтобы автор «Христовой невесты» простился с искусством своей проникновенной элегией о русской женщине.

Е.П. Разумова сообщает о последних днях Нестерова:

«Воскресенье, 11 октября, по словам близких, провел в большом обществе, внешне спокойно, но нервное напряжение, конечно, не оставляло Мих. Вас. В понедельник М.В. уехал в Боткинскую больницу в отделение проф. А.П. Фрумкина для оперативного вмешательства. На 15 октября предположительно была назначена операция, а утром 15 октября в 5 час. Мих. Вас. потерял сознание – у него был инсульт – спазм мозговых сосудов, поведший за собой упадок сердечной деятельности, сопровождающийся отеком легких.

16 октября М. В. пришел в сознание, хотел видеть меня; утром в субботу я была у Мих. Вас. в больнице.

Когда я вошла в палату, то для меня было ясно, что Мих. Вас. погибает – предагональное состояние и большой нервный озноб… Был короткий период, когда Мих. Вас. поверил в свое выздоровление, но одышка брала свое… Скоро последовала агония, и Мих. Вас. скончался после полуночи на руках жены своей Екатерины Петровны.

Скончался Мих. Вас. от инсульта головного мозга; нервная система не выдержала напряженного ожидания операции, которой он так боялся всю последнюю жизнь, а затем уже наступила сердечная слабость и паралич сердца».

Похороны М.В. Нестерова по решению Совнаркома СССР были приняты на счет государства.

Его гроб утопал в живых цветах и зелени. Венки от правительственных и общественных организаций, от друзей и почитателей Нестерова были увиты белыми и черно-красными лентами.

В день погребения, во вторник 20 октября, с раннего утра зал Третьяковской галереи переполнен был народом, пришедшим проститься со славным русским художником. В почетном карауле у гроба почившего беспрестанно сменялись художники, писатели, артисты, ученые, общественные деятели, друзья и почитатели.

Гражданскую панихиду открыл председатель Комитета по делам искусств М.Б. Храпченко. С речами о почившем выступили А.М. Герасимов – от Оргкомитета Союза советских художников, В.В. Журавлев – от Московского отделения Союза художников, Г.В. Жидков – от Третьяковской галереи, В.С. Кеменов – от имени Всесоюзного общества культурной связи с заграницей.

Последнюю, заключительную речь над гробом М.В. Нестерова выпало на долю произнести мне. Я пытался выразить чувства многих тысяч людей, горячо и преданно любивших Нестерова.

Два года назад Михаил Васильевич говорил мне:

– Что бы ни говорили, что бы ни писали обо мне, жить буду не я – жить будут, если будут, мои картины. Но в том-то и штука: если будут. Вот посмотрим. Пройдет лет двадцать пять – тридцать. Вот если тогда «Варфоломей» скажет что-нибудь подошедшему к картине, значит, он жив, значит, жив и я. Высочайшее из званий – так я думал всегда, так и думаю и теперь – это художник. Немногие имеют на него право. Ничего бы я так не хотел, как заслужить это звание, чтоб на моей могиле по праву было написано: художник Нестеров.