Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни

Передайте моим приветы. Пусть шлют телеграммы о здоровье.

Вижу здесь много общих знакомых.

Срок переезда театра мне ещё не ясен и зависит от Меня и обстоятельств.

Звоните почаще, чтобы я знал, как дела.

Целую, Н. Акимов».

А. Д. Бениаминов в ту пору руководил армейской труппой, и вернулся в театр Комедии уже после войны.

— Николай Павлович Акимов, маленький, очень худенький, ногам его просторно в любых брючках, но производит впечатление силы; вихри энергии заключает в себе его субтильная фигурка. Энергия эта не брызжет наружу, по-одесски, наподобие лимонадной пены. Она проявляется, когда нужно. Пусть только заденут его на заседании или на обсуждении работы театра, — новый человек удивится и, если он вызвал отпор, ужаснется силе, которую привел в действие. Проявляется его сила и в неутомимой настойчивости, с которой ведет он дела театра, не пугаясь, не отступая. В отношении с людьми ясен и прям… Даже людей, которых он любит, забывает он в пылу борьбы. Во время схватки не до нежностей… Вот он появляется в театре, маленький, тощенький, голубенькие глазки пристально глядят из-под очков, заряженный энергией, лишенный суетности. В записной книжке записаны все дела на сегодняшний день. Несмотря на маленький рост, он кажется самым взрослым в своей труппе, чем старые, крайне принципиальные актрисы и сильно пьющие, поседевшие в разложении своем герои. Он знает, чего хочет, а они томятся, он думает, а они более склонны к чувствам. Очень умно, очень ясно он действует, приказывает, настаивает — настаивает на своем, даже когда не прав. Он больше воплощен, более существует, чем окружающие его… И своей внимательной, строгой и ясной манерой обращения наводил он на свою многообразную труппу одинаковый страх…

Когда Комедия готовилась к эвакуации из Ленинграда… он делал все, чтобы вывезти как можно больше людей из блокады. И не только ему близких… Он вернул в труппу сокращенных артистов, злейших своих врагов, предупредив, что на Большой земле снова их сократит. Его ясная и твердая душа не могла примириться с тем, чтобы люди умирали без всякой пользы в осажденном городе… И когда я встретился с театром в Сталинабаде, — эти живые уже дружно ненавидели Акимова. Все забылось, кроме мелких обид. Ежедневных, театральных, жгущих невыносимо, вроде экземы. Но театр жил… И в самом деле — переменчивее и капризнее существо, чем актерский коллектив, — вряд ли разыщешь. Но вот Акимов совершил очередное чудо и добился перевода театра в Москву. Коллектив присмирел и повеселел. А после того, как гастроли в Москве прошли с сомнительным успехом, уважение сменилось раздражением. Но и в раздражении, и в ненависти театр был послушен.

Хотел получить «Дракона» и Камерный театр. «Дорогой Евгений Львович! — писал завлит театра Н. Д. Оттен 5 ноября. — Как Вы, вероятно, знаете, Камерный театр вернулся в Москву и скоро открывает сезон. Восстанавливается нормальная жизнь со всеми атрибутами, включая репертуарные планы, а для сего нам нужно накануне Нового года быть твердо уверенными в тех пьесах, которые мы намеревались ставить. На мою молнию Вы не ответили. Готов полагать, что это шалости почты в равной мере, как и проявление Вашей любви к официальной переписке. Но дело обстоит для театра чрезвычайно серьезно. Ваша идея пьесы нам очень нравилась, на Вас мы очень рассчитывали, и поэтому большая просьба, немедленно отписать, как у Вас движется работа и насколько достоверно её завершение в ближайшем будущем. Я очень прошу Вас о быстром ответе вне зависимости от всех формальных к тому оснований, сроков договора и всего прочего, потому что в этом случае, как и в работе вообще, это дело второстепенное, а самое важное, чтобы пьеса реально вышла и была поставлена.

С нетерпением жду ответа. Крепко жму руку. Н. Оттен.

Где пьеса? Жду с нетерпением. Сердечный привет.

А. Таиров».

Я пытался выяснить, почему спектакль у Таирова так и не состоялся, почему Шварц не отвечал (или — отвечал) на последующие телеграммы Таирова? Но оказалось, что часть архива Камерного театра, хранящегося в Центральном Театральном музее им. А. А. Бахрушина, при пожаре сгорела. И могу только предположить, что, собираясь в Москву, Шварц и Акимов решили не создавать там конкурента спектаклю театра Комедии. И потому Таиров пьесу не получил. Ну, а после запрета «Дракона» эта тема попросту отпала.

21 октября Акимов вернулся в Сталинабад. Оказалось, что «Дракон» у Шварца продвинулся мало. «Сначала мне казалось, что ничего у меня не выйдет. Все поворачивало куда-то в разговоры и философию, — записал Шварц в дневнике. — Но Акимов упорно торопил, ругал, и пьеса была кончена, наконец. 21 ноября я читал её в театре, где она понравилась…».

А торопил и ругал Акимов таким образом: зная любовь Евгения Львовича отвлекаться и лодырничать, он просто запирал его дома. А потом проверял, что сделано за день. В свидетели беру Павла М. Суханова. Из его рассказа на вечере памяти Шварца в 1971 году: «… Началась война, эвакуация, и мы встретились с Евгением Львовичем в Сталинабаде, куда его зазвал Николай Павлович, чтобы дописывать «Дракона». Первый акт был готов, второй — в фрагментах. Акимов сразу же засадил Евгения Львовича писать пьесу. Но он не мог писать по заказу, он отнекивался, сопротивлялся. Я был свидетелем их споров, споров жарких. Жаль, что я их не записал, это были весьма интересные беседы, они содержали в себе много мыслей и много остроты. Один убеждал, другой — сопротивлялся, и неизвестно, кто из них сильнее защищал свои позиции. Доходило до того, что Николай Павлович, сердясь на Евгения Львовича, запирал его у него дома.

Был такой эпизод. Он жил в районе Комсомольской улицы и Лахути. Я прохожу и слышу меня зовут: «Павлуша!» Смотрю — Евгений Львович сидит у окошка, грустный. «Зайди, — говорит, — ко мне, только сперва зайди в магазин, купи чего-нибудь». — Я прихожу, Евгений Львович говорит: «Через дверь не ходи, я заперт, давай через окно». Я забрался через окно, за что потом мне очень попало от Николая Павловича. На другой день Евгений Львович принес третий акт, хотя в нашей беседе мы говорили обо всем, о чем угодно, только не о пьесе. Мы были удивлены. Вот как хорошо иногда побеседовать ни о чем. «Ты ушел, — говорит Шварц, — и у меня все пошло гладко»».

Психологически это понятно. Запертый человек, тем более писатель, чувствует себя некомфортно, и это занимает мысли. Естественно — не пишется. Но перекусив и поболтав «ни о чем», он забывает, что заперт. Теперь ему это не мешает. Ему жаль впустую потраченного времени. Мысли сосредотачиваются на работе (теперь их ничто не отвлекает), — и всё получается.