Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
«Зачем же наряжаться в блузу, если есть своя рубашка с косым воротом?» – спрашивал Герцен, и это другим концом смыкалось с верой Островского в русскую самобытность, в силы народа, ищущие себе исхода не в одном самодурстве.
Оттого, верно, собеседники, встретившиеся в тот вечер в Орсетьевке, несмотря на все различие в общественном темпераменте и политических взглядах, чувствовали подспудное родство в чем-то главном и легко находили язык друг с другом.
Спор с Тургеневым был не кончен. Мысли Герцена, выраженные в «Концах и началах», не только были развиты им прежде в беседе с Островским, но, может быть, и уяснились ему отчасти вследствие этой встречи.
Во всяком случае, гость мог сполна оценить и блестящий ум, и искреннее благожелательство хозяина.
Островский представил Герцену своего постоянного спутника – Горбунова. Герцен был уже наслышан от навещавших его русских о его таланте «устного рассказа» и просил Горбунова показать что-нибудь ему. Горбунов, не чинясь, изобразил две-три сценки. «Утро квартального надзирателя» привело Герцена в неописуемый восторг, он обнял Горбунова, а на прощание подарил ему свой дагеротип, где он был снят вместе с Огаревым, и надписал – «alter ego». Надо думать, такой же подарок получил и Островский, но только в его бумагах фотографии этой не удалось найти.
Переполненные впечатлениями, Островский и Горбунов возвратились в ночь на 4 июня домой поздно. И тут, как уже упоминалось, с ними произошло небольшое недоразумение, которое, как всегда, забавно расписал потом Иван Федорович. Они позабыли, что не в Яузскую часть возвращаются, где двери вечно настежь, и нашли пансион, в котором останавливались, запертым на ключ.
Улицы были пустынны. Островский пытался объясниться с полисменом, прохаживавшимся неподалеку, но успеха не имел и всердцах обратился к Горбунову:
– Иван Федорович, что же вы по-немецки не говорите? Ведь у вас жена немка!
Горбунов пожал плечами и употребил по адресу беспонятливых англичан крепкое слово.
– Вы не за Москвой-рекой, – испугался Островский. – Вас сейчас потащат.
– Ведь он ничего не понимает, – кивнул Горбунов в сторону невозмутимо наблюдавшего эту сцену «бобби».
– Да ведь он звуки-то слышит…[550]
Так и пробродили они по холодным рассветным улицам Лондона до пяти часов утра, браня аккуратных англичан, вспоминая свое посещение Герцена и восхищаясь умом Искандера.
А спустя несколько дней – 28 мая 1862 года – наши путешественники уже пересекли русскую границу, возвращаясь домой: снова полосатый столб, недоверчивые взоры жандармов, скудные, неровно возделанные поля в окне, драные одежды мужиков, темные платки согнувшихся в поле с мотыгой баб.
По дороге заехали на Витебщину, в родную деревню Шишко. «Это для меня необходимо, потому что я хочу познакомиться с Белоруссией», – объяснял Островский друзьям. Он был в особом, приподнятом состоянии, разбуженном в нем путешествием, и теперь его ненасытная любознательность перекинулась на родной край: после Парижа и Лондона ему еще нужна была и белорусская деревня.
Из заграничного путешествия Островский вернулся на родину помудревший и просветленный, но с той же жаркой любовью-ненавистью к русскому человеку, с какой он отсюда уезжал. Любовью – к нашей широте, нерасчетливости, терпимости, открытости добру. Ненависти – к российской отсталости, нравственной дикости, самодурству, темным страстям.
Путешествие, говоря пушкинским словом, освежило его душу. И когда он снова оказался в Москве и сел за свой шатучий стол на антресолях Николоворобинского, его охватило жадное нетерпение – писать.
К концу 1862 года им была закончена пьеса «Грех да беда на кого не живет» – драма сильных характеров. Островский был знаком с молодым купцом Горячевым, отец которого был перевозчиком кладей на Нижегородскую ярмарку. Горячев-сын поражал драматурга своей энергией, нравственной цельностью и мощью. Тот, в свою очередь полюбив театр, боготворил Островского и однажды, «как на исповеди», рассказал ему свою жизнь. Его рассказ и послужил сюжетом для драмы[551].
Пресыщенный скучающий «европеец», столичная штучка, барин Бабаев, затевает в провинциальном городе, где останавливается по делам, мимоездом, интрижку со скуки, а наталкивается на пожар страстей.
Русская натура – горячая, искренняя, сосредоточенная в своем чувстве, сполна выразилась в герое. Купец Лев Краснов торгашеского низкого духа в себе не имеет, да он «от мужика недалеко ушел», стало быть, вчерашний крестьянин. А по природе он из тех людей, что
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку…
Конечно, человек он грубый, неотесанный, «ласки его медвежьи», говорит жена. Но не осуждение домашнего самодурства важно в Краснове, хоть есть в нем и самодурные черты, а мир крупных страстей, мучительной ревности и любви, на которые еще способен цельный народный характер.
«…Это – натура, а не самодурство. Этому человеку половинок не надобно», – скажет Достоевский о герое, будто предвосхитившем его Рогожина в «Идиоте»[552]. Пров Садовский в Москве и Павел Васильев в Петербурге потрясут публику исполнением роли Льва Краснова. Критика не шутя будет сравнивать Островского с Шекспиром.
Драму «Грех да беда…» напечатает журнал «Время» братьев Достоевских[553]. Островский не намеревался изменять «Современнику», но таковы были обстоятельства: вскоре после его возвращения из-за границы Чернышевский был заключен в Петропавловскую крепость, а журнал Некрасова приостановлен на восемь месяцев. Приходилось искать новую журнальную гавань.
Но, создав трагический образ Краснова, близкий Достоевскому своей «почвенной» силой, Островский вовсе не расстался с обличением самодурства, более того, как бы комедийно обострил эту тему. В августе 1863 года он закончил комедию «Тяжелые дни», где снова во всем комическом блеске предстала перед публикой знакомая по пьесе «В чужом пиру похмелье» купеческая семья Брусковых и легендарный «Кит Китыч», которого Садовский сыграл с таким полным претворением в плоть, что один из зрителей, московский купец Н-в (Носков?), говорил артисту:
«Как вышел ты, я так и ахнул! Да и говорю жене – увидишь, спроси ее, – смотри, я говорю: словно бы это я!.. Борода только у меня покороче была. Ну, всё как есть; вот когда я пьяный… Сижу в ложе-то, да кругом и озираюсь: не смотрят ли, думаю, на меня. Ей-богу!.. А уж как заговорил ты про тарантас, я так и покатился! У меня тоже у Макарья случай с тарантасом был…»[554]
