Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

«В один из золотых и теплых дней августа [так у мемуариста. – Сост.] 1918 года в Москве погиб Мамант Дальский.

Сошел со сцены превосходный актер, потух великолепный, неисчерпаемый темперамент, сникла удивительная, редкая сила, блестящий талант, едва ли не граничивший с гениальностью.

Русская жизнь потеряла яркого человека, необыкновенно цветную, горящую индивидуальность, личность-легенду, каким-то чудесным и несообразным случаем переброшенную из далекого века к нам: итальянская новелла, рассказанная под завывание родной вьюги в не милующий никого декабрьский морозный вечер.

Да, это был русский Казанова!

– Синьор Джиованни Джакомо Казанова!

Он еще любил прибавлять к своему имени:

– Де Сенгальт!

Дворянский титул с дворянским „де“.

Дальский тоже любил иногда напоминать, что он – „потомственный дворянин“:

– Неелов!

…Дальский любил Москву, чтоб в ней погибнуть, а больше всего был предан Монте-Карло, хотя, случалось, ему не на что было оттуда выехать, и преданность Дальского монакскому княжеству оказывалась двоякой: он бывал привязан к нему не только сердцем, но и безденежьем и долгами, своим пустым кошельком, золото которого перекочевывало в карманы невозмутимых крупье.

…Человек без всякой системы, без компаса и руля, он платонически любил геометрическую законченность схем, считал себя великим дельцом, жизненным практиком, увлекался бухгалтерскими терминами, с гордостью подчеркивал свою мнимую осведомленность в банковских операциях, в конторских делах, вдруг надевал на себя маску коммерсанта, „играл американца“, без оглядки выстраивая все в арифметической последовательности, деля по рубрикам факты, страсти, людей, даже свою ни в какие рамки, вообще, не укладывающуюся жизнь и часами иногда объясняя свой метод самопознания.

Он проводил на бумаге линию – прямую линию, как стрела, и это должно было изображать жизнь: это его-то – Дальского! – жизнь должна была представляться той прямой линией, которая есть „кратчайшее расстояние между двумя точками“!

Эту линию он делил на 6–7 частей, равных, ибо они должны были обозначать десятилетия, а каждое из них – иметь свой точный итог, входя в таблицу, которую покойник распределял по десяти рубрикам:

1) Рождение, рост и воспитание (1–10 лет), 2) обучение и саморазвитие, 3) друзья, 4) книги, 5) любовь и привязанности, 6) профессия, 7) деньги, 8) несчастья, 9) болезни.

И, наконец, в последней графе стояло:

„Преступления“!

Когда он не играл или бывал болен, в небольшом кругу друзей – всего чаще вдвоем, – тетрадь в черном переплете лежала пред ним на столе, и по ней он все вымеривал свою жизнь, пеструю и неровную, бежавшую по косогорам, вычисляя ее, как уравнение (сколько „неизвестных“ было в нем!), строя кривую своих разбросанных дней, но неизменно приходя к одному и тому же выводу о своем необычном предназначении, об особой миссии, для которой он послан в мир, пламенея негодованием уже не на отдельных людей, мешавших ему и стоявших на его дороге, а на всю „глупую“ и „подлую страну“ – на всю Россию!!

Он был суеверен.

Больше всего в жизни он боялся несчастливых примет. Верил в знамения и заклинания, это он-то, мнивший себя геометром и точным умом.

…Он умел помнить обиды, не прощал и не забывал оскорблений, а в его записной книжке даже была как бы особая „страница проклятий“, куда он заносил имена своих обидчиков.

И когда кого-нибудь из них постигала беда, тяжкая болезнь или смерть, он открывал страницу своих заклинаний, и на ней мы видели имя того, кому судьба мстила за трагическую жизнь трагика Маманта Дальского.

…В самом деле, эта книжка заклятий Дальскому была совсем не нужна.

Его огромная память, удивлявшая всех, умела сторожить не только важное и главное, но и все мелочи, все имена и отчества, отдельные выражения, цвет бумаги когда-то, давно-давно полученного письма любви.

…Веяло какой-то большой жизненной трагедией, как трагедией была для него, единственного трагического актера, русская сцена и вся его русская судьба, и его жизненный плен, и, наконец, эта смерть, тоже трагическая и такая бессмысленная, такая глупая – смерть от трамвая, в которых Дальский никогда не ездил, в каком-то странном предчувствии их избегая и боясь.

Еще одна – последняя – и тоже трагическая насмешка. И, собственно, не все ли равно, как умереть!» (П. Пильский. Роман с театром).

«Странный он был человек. В нем уживалась масса противоречий, и противоречий в высшей степени крайних. В нем были сильны и добрые начала, к которым временами он сильно тяготел и любил отдаваться им, а наряду с этим – преступная порочность.

Мне известно было, что он вел самую безалаберную и, даже можно сказать, беспутную и непорядочную жизнь. Был человеком до крайности невыдержанным, заносчивым до грубости, до цинизма. Страстный игрок, неудержимый кутила, имел склонность к авантюризму, вел какие-то темные денежные дела (всегда, между прочим, кончавшиеся крахом), обирал женщин, – и все это проделывалось им с необычайной легкостью… При этом он всегда куда-то рвался, куда-то стремился, никогда не довольствовался настоящим, не знал, как и где применить свои силы, а отсюда и его постоянные метания.

…Как человека я знал его не только с дурной стороны. В нем было много хороших и интересных качеств. И я так думаю, что хорошие начала в нем – и есть основа его богато одаренной натуры.

Он мог интересоваться и увлекаться большими вопросами, глубокими мыслями. В тот период он немало читал, любил классику, носился с книжкой афоризмов Гете, считал ее своим евангелием. Многие из этих афоризмов знал наизусть и постоянно их цитировал. Когда он приходил ко мне, часто брал Шекспира или Шиллера и с увлечением читал отрывки из их пьес. И все это в скромной обстановке, казалось бы, совсем не для Дальского, за простым чайным столом, на который, кроме какой-нибудь колбасы или сыра, ничего не подавалось. Но в эти минуты он был совсем другой – вдохновенный художник, весь ушедший в сферу своего призвания. В такие минуты Дальский был прекрасен, и можно было ему простить многое. У него возникали интересные, оригинальные мысли, обнаруживалось его глубокое содержание как человека.

…Как актер он действительно обладал исключительными сценическими данными. Все было у него для ролей его амплуа героя-любовника: хорошая фигура, выразительное лицо, красивый, сильный голос, могучий темперамент. Не тот необузданный темперамент, который зачастую довлеет над актером, – нет. Он умел и подчинить его своей воле, и владеть артистическим покоем. Но, к сожалению, не сумел вполне воспользоваться своим богатством, щедро ему отпущенным природой: слишком он был для этого хаотичен, сумбурен, недисциплинирован и необуздан.