На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Пока мы развлекались таким образом, психиатры-кагебисты изучали мои ответы. Наконец меня вызвали в кабинет врача. Там сидел старик с хищным и хитрым выражением лица.
— Вы профессор Лунц?
— Почему вы так думаете?
— Да рассказывали мне о вас много.
— Кто?
— Бурмистрович, Буковский, многие.
Лунц стал задавать вопросы. Задавал быстро, по какой-то системе. Алогизма в вопросах не было. Систему уловить я не мог, поэтому отвечал кратко, четко, понимая, что любая неточная фраза будет извращена. Правда, точную он тоже извратит. Но зачем помогать им в фальсификациях?
— Какие статьи вы написали?
Я начал с «Бабьего Яра» («Неужели, — думал я, — у тебя не осталось ничего еврейского, неужели мое выступление против антисемитизма хоть немного не затронет в тебе что-то?». Правда, знал я об этом человеке многое. Человек патологический, с большим запасом человеконенавистничества, ненавидимый родственниками, внущающий страх сотрудникам. Если нет ничего человеческого, то почему должно остаться национальное?)
«Бабий Яр» его не заинтересовал. Ведь это только фактографический материал. Говорить с ним было труднее, чем с предыдущим психиатром: Лунц довольно быстро замечал нечеткие, расплывчатые ответы, противоречия (я не хотел открыто говорить о всех своих взглядах, и потому были неясности в ответах).
Лунц окончил беседу минут через 15.
— Почему не стационарная экспертиза?
— А она не нужна. Ваш случай очень прост.
— Я требую своего эксперта.
— Это дело вашей жены и следователя.
— Но следователь сказал, что право требовать своего психиатра у меня, а не у родственников.
— Я не слышал вашей беседы со следователем.
Лифшиц, выслушав мой рассказ, решил, что я отвечал правильно.
— Главнее — быть в ответах посредине. Нельзя быть веселым, нельзя быть печальным. Нельзя быть логичным, нельзя быть нелогичным.
Я рассмеялся:
— Но ведь слишком большая «серединность» тоже ненормальна?
— Возможно.
Проходили месяцы, а меня больше не трогали…
Мы играли, хохмили. Лифшицу я читал лекции по психоанализу, по йоге, по веданте, он мне — по психиатрии.
Наконец начался процесс над группой валютчиков, в которую входил Лифшиц. Когда Михайлович просмотрел их дело, он, основываясь на своем опыте, обещал Лифшицу «шестерку» как максимум, и мы были уверены в этом. Лифшиц, правда, мечтал о четырех годах. О пятерке говорил Лифшицу его адвокат Ария. Но приговор поразил всех. Лифшицу дали 10 лет, «паровозу» — 15, еще одному — 12.
Через некоторое время Лифшицу дали свидание с женой. Оказалось, о процессе раструбили во многих газетах. Всё: и шум вокруг процесса, и большие сроки — объяснялось тем, что «паровоз» хотел уехать в Израиль.
Лифшиц около недели не мог прийти в себя от неожиданного приговора, но потом наша камера опять стала оглашаться хохотом. Прибегали надзиратели, удивляясь смеху жертв.
У меня возникли небольшие трения с Феликсом. Один из надзирателей был психопат с садистическими склонностями. Когда он заводил меня в камеру, у меня всегда холодела спина: столь патологическим было его лицо.
Лифшиц как психиатр быстро нашел его больные места и стал развлекаться. Одно-два слова — и надзиратель заводился. Он открывал кормушку и поливал нас матом. Но куда ему было до мата Феликса! Надзиратель заводился все больше, пока не начинал кричать на весь коридор, угрожая нам побоями.
В конце концов прибегал корпусной, желая поставить «бунтовщиков» на место. Но Лифшиц был безукоризненно вежлив с ним, тогда как надзиратель все не мог прийти в себя, продолжая выкрикивать угрозы («я тебя в…, я тебе жрать не дам, я тебе… вырву»), Лифшиц, зло усмехаясь, ставил ему диагноз и предлагал коридорному вызвать Лунца для подтверждения диагноза.
Еле удалось уговорить его не писать жалобу. Он хотел продолжать потеху, перенеся ее на начальство (неявно показав, что начальство тюрьмы — тоже психи).
Мне жаль было беднягу. Да и месть несчастному за гнусность других неприятна.
— Ты толстовец. Тебе надо в монастырь идти.
Я рассказал ему анекдот на эту тему.
«В камере сидят волк, лиса и цыпленок.
— Волк, а волк! Ты — за что?
— Дык я хмыря одного пришил… А ты, лисонька?
— Ах, я так соблазняла, так соблазняла… А ты, цыпа?
Цыпа поднял гордо клювик к потолку и произнес:
— А я… я… по-ли-ти-ческий! Я пионера в попку клюнул».
Анекдоты у нас так и сыпались. У обоих был запас на все случаи жизни.
Развлекались мы еще тем, что угадывали в пятнах на стенах, дверях, потолке фигуры.
Однажды, еще когда был с нами Михайлович, Феликс показал на потолок как раз у лампочки:
— А это что?
Я присмотрелся и увидел Христа. Только руки он поднял, как Мадонна в Софиевском Соборе в Киеве. Он не был распят, но и не торжествовал (я вспомнил страшную картину «Христос торжествующий» — злобный, кровавый Бог-палач). Столько муки и просветления было в этой фигуре…
Узнал Христа и Михайлович.
Так эта камера и осталась в памяти, как камера с Христом на потолке.
Никто из нас не зубоскалил над «явлением Христа», хотя издевались мы надо всем на свете.
Интерес к игре у меня остался, но почему-то больше философский.
Прочел «Капитал» Маркса. Нашел кое-что из теории стоимости, в характеристике труда и капитала, применимым и к игре, игровой деятельности.
Вместе с Феликсом опробовали несколько моих игр. У всех сокамерников расспрашивал об уголовных играх. Удалось собрать большую коллекцию.
Оказалось, что большинство из них по своим игровым качествам — на уровне дошкольных. В каком-то смысле даже ниже, так как основная роль в них принадлежит внеигровым элементам — награде, прозвищу, брани-похвале, остротам, игровым поговоркам, мести. И непропорционально большое место занимает азарт, подогреваемый внеигровыми мотивами. Следующим шагом в сторону деградации является «боление» в спорте. Ведь «гусек» ребенка 5-ти лет принципиально не отличается от игры эмоций болельщика.
Сюжетно-ролевая игра деградирует в наркоманские грезы, в коровью музыку для раздражения нервов, а не эстетического наслаждения. Недаром на некоторых концертах молодежь настолько раздражалась, что затевала драки. Своеобразной деградацией игры, т. е. культуры, является мода, погоня за сенсацией, спорт, щекочущий нервы.
Бездушная культура — игра эрзацев, культура механистического, механизированного онанизма.
У моих друзей-валютчиков, отнюдь не грешивших духовностью, я все же видел глубокое жизнелюбие, пусть и искривленное.
Мы много спорили о ценностях жизни. И, конечно же, никто никого не убедил. Они меня уважали за «идейность», но считали, что я пропустил «сладость» жизни. Я же доказывал, что их «эпикурейство», гедонизм — поверхностны, нервораздражающи.
Они рассказывали о роскошной жизни «торгашей» и партийной элиты, пытаясь доказать, что это и есть жизнь.
— Будешь умирать — и
